Действительно, у него имелся цилиндр, привезенный из-за
границы, и черная накидка на белой шелковой подкладке, наряд, в котором
парижские щеголи некогда ходили на спектакли-гала в Грандопера.
Однажды в первые дни нашей дружбы королевич появился в таком
плаще и цилиндре, и мы шлялись всю ночь по знакомым, а потом по бульварам,
пугая редких прохожих и извозчиков.
Особенно испугался один дряхлый ночной извозчик на углу
Тверского бульвара и Никитских ворот, стоявший, уныло поджидая седоков, возле
еще не отремонтированного дома с зияющими провалами выбитых окон и черной
копотью над ними – следами ноябрьских дней семнадцатого года.
Теперь там построено новое здание ТАСС.
Извозчик дремал на козлах. Королевич подкрался, вскочил на
переднее колесо и заглянул в лицо старика, пощекотав ему бороду. Извозчик
проснулся, увидел господина в цилиндре и, вероятно, подумал, что спятил: еще со
времен покойного царя-батюшки не видывал он таких седоков.
– Давай, старче, садись на дрожки, а я сяду на козлы и лихо
тебя прокачу! Хочешь? – сказал королевич.
– Ты что! Не замай! – крикнул в испуге извозчик. – Не хватай
вожжи! Ишь фулиган! Позову милицию, – прибавил он, не на шутку рассердившись.
Но королевич вдруг улыбнулся прямо в бородатое лицо
извозчика такой доброй, ласковой и озорной улыбкой, его детское личико под
черной трубой шелкового цилиндра осветилось таким простодушием, что извозчик
вдруг и сам засмеялся всем своим беззубым ртом, потому что королевич совсем
по-ребячьи показал ему язык, после чего они – королевич и извозчик – трижды
поцеловались, как на пасху.
И мы еще долго слышали за собой бормотание извозчика не то
укоризненное, не то поощрительное, перемежающееся дребезжащим смехом.
Это были золотые денечки нашей легкой дружбы. Тогда он еще
был похож на вербного херувима.
Теперь перед нами стоял все тот же кудрявый, голубоглазый
знаменитый поэт, и на лице его лежала тень мрачного вдохновения.
Мы обмыли новую поэму, то есть выпили водки и закусили
копченой рыбой. Но расстаться на этом казалось невозможным. Королевич еще раз
прочитал «Черного человека», и мы отправились все вместе по знакомым и
незнакомым, где поэт снова и снова читал «Черного человека», пил не закусывая,
наслаждаясь успехом, который имела его новая поэма.
Успех небывалый. Второе рождение поэта.
Конечно, я не смог не потащить королевича к ключику, куда мы
явились уже глубокой ночью.
Ключик с женой жили в одной квартире вместе со старшим из
будущих авторов «Двенадцати стульев» (другом, не братом!) и его женой,
красавицей художницей родом из нашего города.
Появление среди ночи знаменитого поэта произвело переполох.
До сих пор, кажется, никто из моих друзей не видел живого королевича. Дамы
наскоро оделись, напудрились, взбили волосы. Ключик и друг натянули штаны. Все
собрались в общей комнате, наиболее приличной в этой запущенной квартире в
одном из глухих переулков в районе Сретенских ворот.
В пятый или шестой раз я слушал «Черного человека», с каждым
разом он нравился мне все больше и больше. Уже совсем захмелевший королевич
читал свою поэму, еле держась на ногах, делая длинные паузы, испуганно озираясь
и выкрикивая излишне громко отдельные строчки, а другие – еле слышным шепотом.
Кончилось это внезапной дракой королевича с его
провинциальным поклонником, который опять появился и сопровождал королевича
повсюду, как верный пес. Их стали разнимать. Женщины схватились за виски.
Королевич сломал этажерку, с которой посыпались книги, разбилась какая-то
вазочка. Его пытались успокоить, но он был уже невменяем.
Его навязчивой идеей в такой стадии опьянения было
стремление немедленно мчаться куда-то в ночь, к Зинке и бить ей морду.
«Зинка» была его первая любовь, его бывшая жена, родившая
ему двоих детей и потом ушедшая от него к знаменитому режиссеру.
Королевич никогда не мог с этим смириться, хотя прошло уже
порядочно времени. Я думаю, это и была та сердечная незаживающая рана, которая,
по моему глубокому убеждению, как я уже говорил, лежала в основе творчества
каждого таланта.
У Командора тоже:
«Вы говорили: «Джек Лондон, деньги, любовь, страсть», – а я
одно видел: вы – Джиоконда, которую надо украсть! И украли».
У всех у нас в душе была украденная Джиоконда.
Мы с трудом вывели королевича из разгромленной квартиры на
темный Сретенский бульвар с полуоблетевшими деревьями, уговаривая его
успокоиться, но он продолжал бушевать.
Осипшим голосом он пытался кричать:
– И этот подонок… это ничтожество… жалкий актеришка…
паршивый Треплев… трепло… Он вполз как змея в мою семью… изображал из себя
нищего гения… Я его, подлеца, кормил, поил… Он как собака спал у нас под
столом… как последний шелудивый пес… И увел от меня Зинку… Потихоньку, как вор…
и забрал моих детей… Нет!… К черту!… Идем сейчас же все вместе бить ей морду!…
Несмотря на все уговоры, он вдруг вырвался из наших рук,
ринулся прочь и исчез в осенней тьме бульвара.
Мы остались втроем: соратник, ключик и я. Мы поняли, что
королевича уже ничто не спасет: он погибнет от белой горячки или однажды, сам
не сознавая, что он делает, повесится, о чем он часто говорил во хмелю.
Что мы могли поделать? Это был рок. Проклятие.
Королевич был любимцем правительства. Его лечили. Делали все
возможное. Отправляли неоднократно в санатории. Его берегли как национальную
ценность. Но он отовсюду вырывался.
– Вот Командор другое дело. Командор никогда… – сказал
соратник. – У Командора совсем другой характер. Он настоящий человек, строитель
нового мира… революционер…
Мы согласились: Командор никогда не…
Но почему же соратник, ближайший друг Командора, комфут,
вдруг ни с того ни с сего каким-то таинственным образом противопоставил судьбы
этих двух, таких разных, гениев?
Думаю, что подсознательно он уже и тогда предвидел конец
Командора, его самоуничтожение. Ведь Командор много раз говорил об этом в своих
стихах, но почему-то никто не придавал этому значения.
Ключик молчал. Я понял его молчание среди этой темной
московской ночи на бульваре: его сердце тоже терзал незаживающий рубец любви и
измены.
