– Бог мой, что-нибудь.
– Конкретно?
– Мало ли… Не все ли равно… Ты столько рассказывал забавных
случаев из своей уголовной практики. Ну возьми какой-нибудь сюжетец.
– Например?
– Ну, например, как вы там где-то в уезде накрыли какого-то
типа по фамилии Гусь, воровавшего казенные доски.
– Я не умею, – заскрипел зубами брат, и его шоколадного
цвета глаза китайского разреза свирепо сверкнули.
Тогда я решил употребить самое грубое средство.
– Ты что же это? Рассчитываешь сидеть у меня на шее со своим
нищенским жалованьем?
Мой брат побледнел от оскорбления, потом покраснел, но
сдержался и, еще сильнее стиснув зубы, процедил, с ненавистью глядя на меня:
– Хорошо. Я напишу. Говори, что писать.
– Напиши про Гуся и доски.
– Сколько страниц? – спросил он бесстрастно.
– Шесть, – сказал я, подумав.
Он сел за мой письменный столик между двух окон, придвинул к
себе бумагу, о кнул перо в чернильницу и стал писать – не быстро, но и не
медленно, как автомат, ни на минуту не отрываясь от писания, с
яростно-неподвижным лицом, на котором я без труда прочел покорность и
отвращение.
Примерно через час, не сделав ни одной помарки и ни разу не
передохнув, он исписал от начала до конца ровно шесть страниц и, не глядя на
меня, подал свою рукопись через плечо.
– Подавись! – тихо сказал он.
У него оказался четкий, красивый, мелкий почерк,
унаследованный от папы. Я пробежал написанные им шесть страниц и с удивлением
понял, что он совсем недурно владеет пером. Получился отличный очерк, полный
юмора и наблюдательности.
Я тотчас отвез его на трамвае А в редакцию «Накануне», дал
секретарю, причем сказал:
– Если это вам даже не понравится, то все равно это надо
напечатать. Вы понимаете – надо! От этого зависит судьба человека.
Рукопись полетела на «юнкерсе» в Берлин, где печаталось
«Накануне», и вернулась обратно уже в виде фельетона, напечатанного в
литературном приложении под псевдонимом, который я ему дал.
– Заплатите как можно больше, – сказал я представителю
московского отделения «Накануне».
После этого я отнес номер газеты с фельетоном под названием
«Гусь и доски» (а может быть, «Доски и Гусь») на Мыльников и вручил ее брату,
который был не столько польщен, сколько удивлен.
– Поезжай за гонораром, – сухо приказал я.
Он поехал и привез домой три отличных, свободно
конвертируемых червонца, то есть тридцать рублей, – валюту того времени.
– Ну, – сказал я, – так что же выгоднее: служить в Бутырках
или писать фельетоны? За один час сравнительно легкой и чистой работы ты получил
больше, чем за месяц бездарных поездок в Бутырки.
Брат оказался мальчиком сообразительным и старательным, так
что месяца через два, облазив редакции всех юмористических журналов Москвы,
веселый, общительный и обаятельный, он стал очень прилично зарабатывать, не
отказываясь ни от каких жанров: писал фельетоны в прозе и, к моему удивлению,
даже в стихах, давал темы для карикатур, делал под ними подписи, подружился со
всеми юмористами столицы, наведывался в «Гудок», сдал казенный наган в
Московское управление уголовного розыска, отлично оделся, немного пополнел,
брился и стригся в парикмахерской с одеколоном, завел несколько приятных
знакомств, нашел себе отдельную комнату, и однажды рано утром я встретил его на
Большой Дмитровке:
…он, видимо, возвращался после ночных похождений Тогда еще
не вывелись извозчики, и он ехал в открытом экипаже на дутиках – то есть на
дутых резиновых шинах, – модно одетый молодой человек, жгучий брюнет с косым
пробором, со следами бессонной ночи на красивом Добродушном лице, со скользящей
мечтательной улыбкой и слипающимися счастливыми глазами.
Кажется, он спросонья мурлыкал про себя что-то из своих
любимых опер, а к пуговице его пиджака был привязан на длинной нитке красный
воздушный шарик, сопровождавший его как ангел-хранитель и ярко блестевший на
утреннем московском солнышке.
Меня он не заметил.
Проплыл мимо, мягко подпрыгивая на дутиках, и я как старший
брат, с одной стороны, был доволен, что из него, как говорится, «вышел
человек», а с другой стороны, чувствовал некоторое неодобрение по поводу его
образа жизни, хотя сам вел себя в таком же духе, если не хуже.
Наша встреча произошла на том самом месте, где несколько лет
спустя Командор назначил мне свидание, с тем чтобы накануне очередной
октябрьской годовщины мы пошли в МК и там в отделе пропаганды сочинили бы
стихотворные лозунги для праздничной демонстрации на Красной площади после
военного парада.
Приглашая меня на эту совместную поэтическую работу,
Командор строго заметил:
– Но имейте в виду – бесплатно. Это наш с вами гражданский
долг.
МК помещался тут же рядом, в том особняке, где сейчас
находится Прокуратура СССР, и мы сидели в пустой комнате агитпропа и сочиняли
лозунги, которые потом, написанные на кумачовых полотнищах, поплыли над толпой
по улицам Москвы, а потом через всю Красную площадь мимо Мавзолея, еще в то
время деревянного.
По странному стечению обстоятельств через несколько лет на
том же самом месте мы встретились с Командором, шагавшим на голову выше остальных
прохожих. Он только что написал «Марш времени» для своей «Бани» и тут же в такт
своим чугунным шагам прочитал его мне: видимо, ему не терпелось лишний раз
проверить его звучание среди шумной улицы революционной Москвы.
«Вперед, время! Время, вперед!»
Этот кусок города сохранился до сих пор почти в полной
неприкосновенности, подобно тому как среди обломков моей разрушающейся и
перестраивающейся памяти сохранилось видение Командора, выбрасывающего вперед
шагающие ноги с задранными носами башмаков, и клюквенно-красного, отражающего
солнышко воздушного шарика, плывущего над экипажем моего брата, которому в
недалеком будущем предстояло сделаться соавтором знаменитого на весь мир
романа.
Сейчас я вам, синьоры, расскажу, каким образом появился на
свет этот роман.
