– Лопай, что дают.
На чем наши деловые отношения закончились, и мы отправились
обмыть дамский портсигарчик в «Метрополь».
Роман «Двенадцать стульев», надеюсь, все из вас читали, и я
не буду, леди и гамильтоны, его подробно разбирать. Замечу лишь, что все без
исключения его персонажи написаны с натуры, со знакомых и друзей, а один даже с
меня самого, где я фигурирую под именем инженера, который говорит своей
супруге: «Мусик, дай мне гусик» – или что-то подобное.
Что касается центральной фигуры романа Остапа Бендера, то он
написан с одного из наших одесских друзей. В жизни он носил, конечно, другую
фамилию, а имя Остап сохранено как весьма редкое.
Прототипом Остапа Бендера был старший брат одного
замечательного молодого поэта, друга птицелова, эскесса и всей поэтической
элиты. Он был первым футуристом, с которым я познакомился и подружился. Он
издал к тому времени на свой счет маленькую книжечку крайне непонятных стихов,
в обложке из зеленой обойной бумаги, с загадочным названием «Зеленые агаты».
Там были такие строки:
«Зеленые агаты! Зелено-черный вздох вам посылаю тихо, когда
закат издох». И прочий вздор вроде «…гордо-стройный виконт в манто из
лягушечьих лапок, а в руке – красный зонт» – или нечто подобное, теперь уже не
помню.
Это была поэтическая корь, которая у него скоро прошла, и он
стал писать прелестные стихи сначала в духе Михаила Кузьмина, а потом уже и
совсем самостоятельные.
К сожалению, в памяти сохранились лишь осколки его лирики.
«Не архангельские трубы – деревянные фаготы пели мне о жизни
грубой, о печалях и заботах… Не таясь и не тоскуя, слышу я как голос милой
золотое Аллилуйя над высокою могилой».
Он писал:
«Есть нежное преданье на Ниппоне о маленькой лошадке вроде
пони», которая забралась на рисовое поле и лакомилась зелеными ростками. За ней
погнался разгневанный крестьянин, но ее спас художник, вставив в свою картину.
Или:
«Как много самообладания у лошадей простого звания, не
обращающих внимания на трудности существования».
Он изобразил осенние груши на лотке; у них от тумана
слезились носики и тому подобное.
У него было вечно ироническое выражение добродушного, несколько
вытянутого лица, черные волосы, гладко причесанные на прямой пробор, озорной
носик сатирикон-чика, студенческая тужурка, диагоналевые брюки…
Как все поэты, он был пророк и напророчил себе золотое
Аллилуйя над высокой могилой.
Смерть его была ужасна, нелепа и вполне в духе того времени
– короткого отрезка гетманского владычества на Украине. Полная чепуха. Какие-то
синие жупаны, державная варта, безобразный национализм под покровительством
немецких оккупационных войск, захвативших по Брестскому миру почти весь юг
России.
Брат футуриста был Остап, внешность которого соавторы
сохранили в своем романе почти в полной неприкосновенности: атлетическое
сложение и романтический, чисто черноморский характер. Он не имел никакого
отношения к литературе и служил в уголовном розыске по борьбе с бандитизмом,
принявшим угрожающие размеры. Он был блестящим оперативным работником. Бандиты
поклялись его убить. Но по ошибке, введенные в заблуждение фамилией, выстрелили
в печень футуристу, который только что женился и как раз в это время покупал в
мебельном магазине двуспальный полосатый матрац.
Я не был на его похоронах, но ключик рассказывал мне, как
молодая жена убитого поэта и сама поэтесса, красавица, еще так недавно стоявшая
на эстраде нашей «Зеленой лампы» как царица с двумя золотыми обручами на
голове, причесанной директуар, и читавшая нараспев свои последние стихи:
«…Радикальное средство от скуки – ваш изящный мотор-ландоле.
Я люблю ваши смуглые руки на эмалевом белом руле…»
…теперь, распростершись, лежала на высоком сыром могильном
холме и, задыхаясь от рыданий, с постаревшим, искаженным лицом хватала и
запихивала в рот могильную землю, как будто именно это могло воскресить
молодого поэта, еще так недавно слышавшего небесные звуки деревянных фаготов,
певших ему о жизни грубой, о печалях, о заботах и о вечной любви к прекрасной
поэтессе с двумя золотыми обручами на голове.
– Ничего более ужасного, – говорил ключик, – в жизни своей я
не видел, чем это распростертое тело молодой женщины, которая ела могильную
землю, и она текла из ее накрашенного рта.
Но что же в это время делал брат убитого поэта Остап?
То, что он сделал, было невероятно.
Он узнал, где скрываются убийцы, и один, в своем широком
пиджаке, матросской тельняшке и капитанке на голове, страшный и могучий, вошел
в подвал, где скрывались бандиты, в так называемую хавиру, и, войдя, положил на
стол свое служебное оружие – пистолет-маузер с деревянной ручкой.
Это был знак того, что он хочет говорить, а не стрелять.
Бандиты ответили вежливостью на вежливость и, в свою
очередь, положили на стол револьверы, обрезы и финки.
– Кто из вас, подлецов, убил моего брата? – спросил он.
– Я его пришил по ошибке вместо вас, я здесь новый, и меня
спутала фамилия, – ответил один из бандитов.
Легенда гласит, что Остап, никогда в жизни не проливший ни
одной слезы, вынул из наружного бокового кармана декоративный платочек и вытер
глаза.
– Лучше бы ты, подонок, прострелил мне печень. Ты знаешь,
кого ты убил?
– Тогда не знал. А теперь уже имею сведения: известного
поэта, друга птицелова. И я прошу меня извинить. А если не можете простить, то
бери свою пушку, вот тебе моя грудь – и будем квиты.
Всю ночь Остап провел в хавире в гостях у бандитов. При
свете огарков они пили чистый ректификат, не разбавляя его водой, читали стихи
убитого поэта, его друга птицелова и других поэтов, плакали и со скрежетом
зубов целовались взасос.
Это были поминки, короткое перемирие, закончившееся с
первыми лучами солнца, вышедшего из моря.
Остап спрятал под пиджак свой маузер и беспрепятственно
выбрался из подвала, с тем чтобы снова начать борьбу не на жизнь, а на смерть с
бандитами.
