Упомянутые кресла коричневой, еще не вполне потертой кожи
были установлены на площадке ломового извозчика. Мы с птицеловом комфортабельно
развалились в креслах и поехали по бульварному кольцу в Мыльников переулок,
представляя довольно курьезное зрелище: два молодых человека, заложив ногу на
ногу и покуривая папиросы, едут, сидя в кожаных креслах, посреди многолюдной
столицы, едут мимо Цветного бульвара, мимо памятника Достоевскому, мимо
Трубного рынка, где вовсю идет торговля птицами, кошками, рыбками; затем поднимаются
вверх мимо Рождественского монастыря, мимо его высокой стены, выходящей на
Рождественский бульвар острым углом, похожим на нос броненосца.
И так далее и так далее вплоть до Чистых прудов, источающих
медвяный аромат цветущих лип.
При этом мы все время громко, во весь голос, к удивлению
прохожих, читаем друг другу стихи, и я узнаю многое из того, что написал
птицелов за последнее время.
Именно во время этой поездки в креслах я впервые услышал
«Думу про Опанаса» и «Стихи о соловье и поэте».
Забыл сказать, что у птицелова всю жизнь была страсть
сначала к птицам, а потом к рыбкам. Его комната в Одессе была заставлена
клетками с птицами, пух и шелуха птичьего корма летали по комнате, наполненной
птичьими криками. В Москве же страсть к птицам перешла в страсть к рыбам. И в
комнате птицелова появились аквариумы, в которых среди водорослей и пузырьков
воздуха плавали тени тропических рыб, и птицелов сидел возле них на кровати,
поджав ноги, в расстегнутой сорочке и кальсонах и читал своим ученикам свои и чужие
стихи, временами кашляя и дыша дымом селитренного порошка.
Когда мы ехали в креслах, страсть к птицам еще не прошла, а
страсть к рыбам уже началась, и он с вожделением смотрел, проезжая мимо
Трубного рынка, на птичьи клетки и банки с золотыми рыбками, полосатыми, как
зебры, и вуалехвостками.
Вот что он мне тогда прочел:
«Весеннее солнце дробится в глазах, в канавы ныряет и
зайчиком пляшет, на Трубную выйдешь – и громом в ушах огонь соловьиный тебя
ошарашит… Любовь к соловьям – специальность моя, в различных коленях я толк
понимаю: за дешевой дудкой вразброд стукотня, кукушкина песня и дробь
рассыпная… Куда нам пойти? Наша воля горька! Где ты запоешь? Где я рифмой
раскинусь? Наш рокот, наш посвист распродан с лотка… Как хочешь – распивочно
или на вынос? Мы пойманы оба, мы оба – в сетях: твой свист подмосковный не
грянет в кустах, не дрогнут от грома холмы и озера… Ты выслушан, взвешен,
расценен в рублях… Греми же в зеленых кусках коленкора, как я громыхаю в
газетных листах!»
Это были традиционные для русского поэта порывы к свободе.
…В Мыльниковом же переулке ключик впервые читал свою новую
книгу «Зависть». Ожидался главный редактор одного из лучших толстых журналов.
Собралось несколько друзей. Ключик не скрывал своего волнения. Он ужасно боялся
провала и все время импровизировал разные варианты этого провала. Я никогда не
видел его таким взволнованным. Даже вечное чувство юмора оставило его.
Как раз в это время совсем некстати разразилась гроза, один
из тех июльских ливней, о которых дотом вспоминают несколько лет.
Подземная речка Неглинка вышла из стоков и затопила Трубную
площадь, Цветной бульвар, все низкие места Москвы превратила в озера, а улицы в
бурные реки. Движение в городе нарушилось. А ливень все продолжался и
продолжался, и конца ему не предвиделось. Ключик смотрел в окно на сплошной
водяной занавес ливня, на переулок, похожий на реку, покрытую белыми пузырями,
освещавшимися молниями, которые вставали вдруг и дрожали среди аспидных туч,
как голые березы.
Гром обрушивал на крыши обвалы булыжника. Преждевременно
наступила ночь. Надежды на прибытие редактора с каждым часом убывали, рушились,
и ключик время от времени восклицал:
– Так и следовало ожидать! Я же вам говорил, что у меня
сложные взаимоотношения с природой. Природа меня не любит. Видите, что она со
мной сделала? Она мобилизовала все небесные силы для того, чтобы редактор не
приехал. Она построила между моим романом и редактором журнала стену потопа!
Ключика вообще иногда охватывала мания преследования. Бывали
случаи, когда он подозревал городской транспорт. Он уверял, что трамваи его не
любят: нужный номер никогда не приходит.
Однажды мы стояли с ним на остановке, ожидая трамвая номер,
скажем, 23.
– Ты напрасно решил ехать вместе со мной, – говорил ключик с
раздражением. – Двадцать третий номер никогда не придет. Я это тебе
предсказываю. Трамваи меня ненавидят.
В этот миг в отдалении появился вагон трамвая номер 23.
Я был в восторге.
– Грош цена твоим предсказаниям, – сказал я.
Он скептически посмотрел на приближающийся вагон и обреченно
пробормотал:
– Посмотрим, посмотрим…
В это время, не доехав до нас десятка два шагов, трамвай
остановился, немного постоял и поехал назад, попятился, как будто его
притягивал сзади какой-то магнит, и наконец скрылся из глаз.
Это было совершенно невероятно, но я клянусь, что говорю
чистую правду.
– Ну что я тебе говорил? – с грустной улыбкой сказал ключик.
– Трамваи меня ненавидят. У меня сложные взаимоотношения с городским
транспортом. Это печально. Но это так.
Не думайте, что я шучу. Это именно так и было: трамвай номер
23 уехал назад, куда-то в неизвестность. Каким образом это могло произойти, не
знаю. И, вероятно, никогда не узнаю. Но повторяю: даю честное слово, что говорю
святую, истинную правду. Вероятно, произошел единственный случай за все время
существования московского электрического трамвая. Эксцесс, не поддающийся
анализу.
Теперь же на город обрушился потоп, и ключик был уверен, что
какие-то высшие силы природы сводят с ним счеты.
Он покорно стоял у окна и смотрел на текущую реку переулка.
Уже почти совсем смеркалось. Ливень продолжался с прежней
силой, и конца ему не предвиделось.
И вдруг из-за угла в переулок въехала открытая машина,
которая, раскидывая по сторонам волны, как моторная лодка, не подъехала, а
скорее подплыла к нашему дому. В машине сидел в блестящем дождевом плаще с
капюшоном главный редактор.
В этот вечер ключик был посрамлен как пророк-провидец, но
зато родился как знаменитый писатель.
Преодолев страх, он раскрыл свою рукопись и произнес первую
фразу своей повести:
«Он поет по утрам в клозете».
Хорошенькое начало!
