Париж Консьержери и Пале-Рояля был для нас притягательной
силой. Мы стремились в Париж.
Не избежал этого и один из самых выдающихся среди нас
прозаиков – конармеец, тем более что он действительно в качестве одного из
первых советских военных корреспондентов проделал польскую кампанию вместе с
Первой конной Буденного.
Он сразу же и первый среди нас прославился и был признан
лучшим прозаиком не только правыми, но и левыми. «Леф» напечатал его рассказ
«Соль», и сам Командор на своих поэтических вечерах читал этот рассказ наизусть
и своим баритональным басом прославлял его автора перед аудиторией
Политехнического музея, что воспринималось как высшая литературная почесть,
вроде Нобелевской премии.
Конармеец стал невероятно знаменит. На него писали пародии и
рисовали шаржи, где он неизменно изображался в шубе с меховым воротником, в
круглых очках местечкового интеллигента, но в буденновском шлеме с красной
звездой и большой автоматической ручкой вместо винтовки.
Он, так же как и многие из нас, приехал с юга, с той лишь
разницей, что ему не надо было добывать себе славу. Слава опередила его. Он
прославился еще до революции, во время первой мировой войны, так как был
напечатан в горьковском журнале «Летопись». Кажется, даже одновременно с поэмой
Командора «Война и мир». Алексей Максимович души не чаял в будущем конармейце, пророча
ему блестящую будущность, что отчасти оправдалось.
В Москве он появился уже признанной знаменитостью.
Но мы знали его по Югросте, где вместе с нами он работал по
агитации и пропаганде, а также в губиздате, где заведовал отделом
художественной литературы и принадлежал к партийной элите нашего города, хотя
сам был беспартийным. Его обожали все вожди нашего города как первого писателя.
Подобно всем нам он ходил в холщовой толстовке, в деревянных
босоножках, которые гремели по тротуарам со звуком итальянских кастаньет.
У него была крупная голова вроде несколько деформированной
тыквы, сильно облысевшая спереди, и вечная ироническая улыбка, упомянутые уже
круглые очки, за стеклами которых виднелись изюминки маленьких детских глаз,
смотревших на мир с пытливым любопытством, и широкий, как бы слегка помятый лоб
с несколькими морщинами, мудрыми не по возрасту, – лоб философа, книжника,
фарисея.
…И вместе с тем – нечто хитроватое.
Он был немного старше нас, даже птицелова, и чувствовал свое
превосходство как мастер. Он был склонен к нравоучениям, хотя и делал их с
чувством юмора, причем его губы принимали форму ижицы или, если угодно, римской
пятерки.
У меня сложилось такое впечатление, что ни ключика, ни меня
он как писателей не признавал. Признавал он из нас одного птицелова. Впрочем,
он не чуждался нашего общества и снисходил до того, что иногда читал нам свои
рассказы о местных бандитах и налетчиках, полные юмора и написанные на том
удивительном южноновороссийском, черноморском, местами даже местечковом
жаргоне, который, собственно, и сделал его знаменитым.
Манера его письма в чем-то сближалась с манерой
штабс-капитана, и это позволило честолюбивым ленинградцам считать, что наш
конармеец всего лишь подражатель штабс-капитана.
Ходила такая эпиграмма:
«Под пушек гром, под звоны сабель от Зощенко родился
Бабель».
Конармеец вел загадочную жизнь. Где он кочует, где живет, с
кем водится, что пишет – никто не знал. Скрытность была основной чертой его
характера. Возможно, это был особый способ вызывать к себе дополнительный
интерес. От него многого ждали. Им интересовались. О нем охотно писали газеты.
Горький посылал ему из Сорренто письма. Лучшие журналы охотились за ним. Он был
неуловим. Иногда ненадолго он показывался у Командора на Водопьяном, и каждое
его появление становилось литературным событием.
В Мыльниковом он совсем не бывал, как бы стесняясь своей
принадлежности к «южнорусским».
У него была масса поклонников в разных слоях московского
общества. Однако большинство из этих поклонников не имело отношения к
литературной среде. Наоборот. Все это были люди посторонние, но зачастую очень
влиятельные. Первое время в Москве я совсем мало с ним встречался. Наши встречи
был случайны и коротки. Но он никогда не упускал случая, чтобы преподать мне
литературный урок:
– Литература – это вечное сражение. Сегодня я всю ночь
сражался со словом. Если вы не победите слово, то оно победит вас. Иногда ради
одного-единственного прилагательного приходится тратить несколько не только
ночей, но даже месяцев кровавого труда. Запомните это. В диалоге не должно быть
ни одного необязательного выражения. К диалогу надо прибегать только в самых
крайних случаях: диалог должен быть краток, работать на характер персонажа и
как бы источать терпкий запах… Только что я прочитал вашу повесть. Она недурна.
Но, вероятно, вы воображаете, что превзошли своего учителя Бунина. Не
обольщайтесь. До Бунина вам как до Полярной звезды. Вы сами не понимаете, что
такое Бунин. Вы знаете, что он написал в своих воспоминаниях о N. N.? Он
написал, что у него вкрадчивая, бесшумная походка вора. Вот это художник! Не
вам и не мне чета. Перед ним нужно стоять на коленях!
Литературным божеством для конармейца был Флобер. Все
советы, которые давал автор «Мадам Бовари» автору «Милого друга», являлись для
конармейца законом. Иногда мне даже казалось, что он «играет во Флобера»,
придавая чрезмерное значение красотам формы со всеми ее стеснительными условностями
и предрассудками, как я теперь понимаю, совершенно не обязательными для
свободного самовыражения.
Некогда и я страдал этой детской болезнью флоберизма:
страхом повторить на одной странице два раза одно и то же слово, ужасом перед
недостаточно искусно поставленным прилагательным или даже знаком препинания,
нарушением хронологического течения повествования – словом, перед всем тем, что
считалось да и до сих пор считается мастерством, большим стилем. А по-моему,
только добросовестным ремесленничеством, что конечно, не является недостатком,
но уж во всяком случае и не признаком большого стиля.
Конармеец верил в законы жанра, он умел различить повесть от
рассказа, а рассказ от романа. Некогда и я придерживался этих взглядов,
казавшихся мне вечными истинами.
Теперь же я, слава богу, освободился от этих предрассудков,
выдуманных на нашу голову литературоведами и критиками, лишенными чувства
прекрасного. А что может быть прекраснее художественной свободы?
…Это просто новая форма, пришедшая на смену старой. Замена
связи хронологической связью ассоциативной. Замена поисков красоты поисками
подлинности, как бы эта подлинность ни казалась плоха. По-французски «мовэ» –
то есть плохо. Одним словом, опять же – мовизм.
