Тогда я, конечно, так не думал.
Как я теперь понимаю, конармеец чувствовал себя инородным
телом в той среде, в которой жил. Несмотря на заметное присутствие в его
флоберовски отточенной (я бы даже сказал, вылизанной) прозе революционного,
народного фольклора, в некотором роде лесковщины, его душой владела неутолимая
жажда Парижа. Под любым предлогом он старался попасть за границу, в Париж. Он был
прирожденным бульвардье. Лучше всего он чувствовал себя за крошечным квадратным
столиком на одной ножке прямо на тротуаре, возле какого-нибудь кафе на Больших
бульварах, где можно несколько часов подряд сидеть под красным холщовым тентом,
за маленькой чашкой мокко, наблюдая за прохожими и мысленно вписывая их в
какойто свой воображаемый роман вроде «Человеческой комедии».
Не исключено, что он видел себя знаменитым французским
писателем, блестящим стилистом, быть может даже одним из сорока бессмертных, прикрывшим
свою лысину шелковой шапочкой академика, вроде Анатоля Франса.
Под высоким куполом Института на берегу Сены он чувствовал
бы себя как дома.
В те времена заграничные поездки делались все труднее и
труднее. В конце концов он стал оседлым москвичом, женился, поселился в хорошей
квартире в особнячке в районе Воронцова поля и даже стал принимать у себя
гостей. В это время мы с ним очень сблизились. Беседы с ним доставляли мне
большое удовольствие и всегда были для меня отличной школой литературного
мастерства. Общение с конармейцем было весьма похоже на общение мое с
щелкунчиком. Возможно, это и нескромно, но мне кажется – оно было взаимным
обогащением.
Конармеец оказался в конце концов прекрасным семьянином и
любезным хозяином. У него всегда можно было выпить стакан на редкость
душистого, хорошо заваренного чая и чашку настоящего итальянского черного кофе
эс-прессо: он собственноручно приготовлял его, пользуясь особой заграничной
кофеваркой.
– Скажите, каким образом у вас получается такой на редкость
вкусный чай? Откройте ваш секрет.
– Нет никакого секрета. Просто не надо быть скупердяем и не
экономить на заварке. Заваривайте много чая, и ваши гости всегда будут в
восторге.
Однажды он вдруг показался у нас в дверях, а рядом с ним
стоял некий предмет домашнего обихода красного дерева, нечто вроде комнатного
бара с затейливым устройством, довольно неуклюжее произведение столярного
искусства, которое он, пыхтя, собственноручно втащил на пятый этаж, так как
лифт не работал. Оказалось, что это был его подарок нам на новоселье. Надо было
распахнуть верхние крышки, и из недр сооружения поднимался целый набор посуды
для коктейлей. Этот бар занимал много места, и мы не знали, куда его приткнуть.
Я думаю, конармеец сам не знал, куда его девать, а так как я однажды похвалил
бар, то конармеец и решил таким элегантным образом избавиться от сей громоздкой
вещи. Чисто восточная любезность. Впрочем, я понимаю, что он это сделал от
души. Вещь была все же дорогая. Он не поскупился.
…Ему очень нравилась моя маленькая двухлетняя дочка, и он
любил с нею весьма серьезно разговаривать, как со взрослой, сидя перед ней на
корточках и несколько пугая ее своими большими очками.
Мы часто сиживали перед огромным окном, за которым виднелся
классический московский пейзаж, словно бы вышедший из царства «Тысячи и одной
ночи», но только несколько древнерусской.
Конармеец смотрел на этот пейзаж, но, мне кажется, видел
нечто совсем другое: старые деревья, косо наклонившиеся над Сеной с нижнего ее
парапета, а на верхнем парапете ящики букинистов, на ночь запиравшиеся большими
висячими замками; белую конную статую Генриха Четвертого, сообразившего, что
Париж стоит обедни; круглые островерхие башни Консьержери, где до сих пор в
каменных недрах, за тюремными решетками, прикрепленный навечно к каменной
стене, сумрачно чернел совсем не страшный на вид косой нож гильотины, тот
самый, который некогда на площади Согласия срезал головы королю и королеве, а
потом не мог уже остановиться и из-под него на Гревской площади покатились в
черный мешок одна за другой головы Дантона, Сен-Жюста, Демулена, множество
других голов, каждая из которых вмещала в себя вселенную, и наконец голова
самого Робеспьера с разбитой челюстью и маленьким, почти детским, упрямым и
гордым подбородочком первого ученика.
…Ну и, конечно, чашечка мокко на одноногом столике в тени
тента с красными фестонами.
Он пил кофе маленькими глотками, растягивая наслаждение,
оттягивая миг возвращения, и его детские глазки видели тень Азраила, несущего
меч над графитными плитками парижских крыш…
…A может быть, это и был тот самый косо режущий ледяной
ветер во всю длину Елисейских полей, ветер возмездия и смерти…
В расчете на вечную весну мы были одеты совсем легко, а
ветер, свистя, как нож гильотины, нес мимо нас уже заметные крупинки снега, и
для того, чтобы не схватить пневмонию, нам пришлось укрыться в набитой людьми
американской дрог-стори, где с трудом отыскался свободный столик под неизмеримо
громадным, длинным, низким потолком, унизанным параллельными рядами светящихся
шариков, умноженных до бесконечности зеркалами во всю стену, что угнетало нас
какой-то безысходностью.
Мы уже были уверены, что весна никогда не наступит и мы
навсегда останемся здесь как в аду, среди беготни обезумевших официанток,
знакомых музыкальных звуков бьющихся тарелок, восклицаний, разноязыкого
галдежа, мелодий проигрываемых пластинок, где противоестественно смешивались
все музыкальные стили, начиная с древнегалльской музыки и кончая все еще не
вышедшим из моды поп-артом.
Мы были в отчаянии.
Но в один прекрасный день, когда наше отчаяние дошло до
высшей точки, весна наступила внезапно, как взрыв всеобщего цветения под лучами
жгучего солнца в безоблачном и безветренном небе, при температуре воздуха более
двадцати девяти градусов в тени, когда вдруг как по мановению черной палочки,
перевитой розами, изо всех настежь открытых парижских окон выбросились и косо
повисли огненно-желтые, раскаленно-красные маркизы, совершенно меняя облик
города, который мы привыкли видеть элегантно-серым, а теперь он превратился в
нечто карнавальное, яркое, почти итальянское, где рядом с каменными стенами
средневековых церквей горели кусты персидской сирени со всеми ее оттенками,
начиная с самого нежного и кончая самым яростным.
Я почувствовал, что в мире произошло нечто имеющее отношение
лично ко мне, И в этот же миг из ледяных пещер памяти, совсем живой, снова
появился Брунсвик.
