Раз уж я говорил о птицелове, то не могу не вспомнить тот
день, когда я познакомил его с королевичем.
Москва. Двадцатые годы. Тверская.
Кажется, они – птицелов и королевич – понравились друг
другу. Во всяком случае, королевич – уже тогда очень знаменитый –
доброжелательно улыбался провинциальному поэту, хотя, конечно, еще не прочитал
ни одной его строчки.
Разговорившись, мы подошли к памятнику Пушкину и уселись на
бронзовые цепи, низко окружавшие памятник, который в то время еще стоял на
своем законном месте, в голове Тверского бульвара, лицом к необыкновенно
изящному Страстному монастырю нежно-сиреневого цвета, который удивительно
подходил к его маленьким золотым луковкам.
…До сих пор болезненно ощущаю отсутствие Пушкина на Тверском
бульваре, невосполнимую пустоту того места, где он стоял.
Привычка.
Недаром же Командор написал, обращаясь к Александру Сергеевичу:
«На Тверском бульваре очень к вам привыкли».
Привыкли, добавлю я, также и к старинным многоруким фонарям,
среди которых фигура Пушкина со склоненной курчавой головой, в плаще с
гармоникой прямых складок так красиво рисовалась на фоне Страстного монастыря.
Не уверен, что во время свиданий двух поэтов – птицелова и
королевича – Страстной монастырь еще существовал. Кажется, его уже тогда
снесли. Будем считать в таком случае, что в пустоте остался отсвет его
бледно-сиреневой окраски.
Для людей моего поколения есть два памятника Пушкину. Оба
одинаковых Пушкина стоят друг против друга, разделенные шумной площадью,
потоками автомобилей, светофорами, жезлами регулировщиков. Один Пушкин
призрачный. Он стоит на своем старом, законном месте, но его видят только
старые москвичи. Для других он незрим. В незаполнимой пустоте начала Тверского
бульвара они видят подлинного Пушкина, окруженного фонарями и бронзовой цепью,
на которой, сидя рядом и покачиваясь, разговаривали в начале двадцатых годов
два поэта и третий – я, их современник.
А Пушкин сегодняшний для меня лишь призрак.
Желая поднять птицелова в глазах знаменитого королевича, я
сказал, что птицелов настолько владеет стихотворной техникой, что может, не
отрывая карандаша от бумага, написать настоящий классический сонет на любую
заданную тему. Королевич заинтересовался и предложил птицелову тут же, не сходя
с места, написать сонет на тему Пушкин.
Птицелов экспромтом произнес «Сонет Пушкину» по всем
правилам: пятистопным ямбом с цезурой на второй стопе, с рифмами А Б Б А в
первых двух четверостишиях и с парными рифмами в двух последних терцетах. Все
честь по чести. Что он там произнес – не помню.
Королевич завистливо нахмурился и сказал, что он тоже может
написать экспромтом сонет на ту же тему. Он долго думал, даже слегка порозовел,
а потом наковырял на обложке журнала несколько строчек.
– Сонет? – подозрительно спросил птицелов.
– Сонет, – запальчиво сказал королевич и прочитал вслух
следующее стихотворение:
– Пил я водку, пил я виски, только жаль, без вас,
Быстрицкий! Мне не нужно адов, раев, лишь бы Валя жил Катаев. Потому нам близок
Саша, что судьба его как наша.
При последних словах он встал со слезами на голубых глазах,
показал рукой на склоненную голову Пушкина и поклонился ему низким русским
поклоном.
(Фамилию птицелова он написал неточно: Быстрицкий, а надо
было…)
Журнал с бесценным автографом у меня не сохранился. Я вообще
никогда не придавал значения документам. Но поверьте мне на слово: все было
именно так, как я здесь пишу.
…Смешно и трогательно…
Теперь на том месте, где все это происходило, – пустота. С
этим мне трудно примириться. Да и улица Горького в памяти навсегда осталась
Тверской из «Евгения Онегина».
…«вот уж по Тверской возок несется сквозь ухабы, мелькают
мимо будки, бабы, мальчишки, лавки, фонари, дворцы, сады, монастыри, бухарцы,
сани, огороды, купцы, лачужки, мужики, бульвары, башни, казаки, аптеки,
магазины моды, балконы, львы на воротах и стаи галок на крестах»…
Почти такой увидел я Москву, когда после гражданской войны
приехал с юга. Впрочем, Москва уже была не вполне онегинская. Хотя львы на
воротах и стаи галок на крестах, а также аптеки, фонари, бульвары и прочее еще
имелись в большом количестве. Но, конечно, трамваи были уже не онегинские.
Москва пушкинская превращалась в Москву Командора.
«Проезжие прохожих реже. Еще храпит Москва деляг, Тверскую
жрет, Тверскую режет сорокасильный кадилляк».
Это тоже призрак.
Память разрушается, как старый город. Пустоты
перестраиваемой Москвы заполняются новым архитектурным содержанием. А в
провалах памяти остаются лишь призраки ныне уже не существующих, упраздненных
улиц, переулков, тупичков…
Но как устойчивы эти призраки некогда существовавших здесь
церквей, особнячков, зданий… Иногда эти призраки более реальны для меня, чем
те, которые их замещали: эффект присутствия!
Я изучал Москву и навсегда запомнил ее в ту пору, когда еще
был пешеходом. Мы все были некогда пешеходами и основательно, не слишком
торопясь, вглядывались в окружающий нас мир Города во всех его подробностях.
Это была география Столицы, еще так недавно пережившей
уличные бои Октябрьской революции.
Два многоэтажных обгоревших дома с зияющими окнами на углу
Тверского бульвара и Большой Никитской, сохранившаяся аптека, куда носили
раненых, несколько погнутых трамвайных столбов, пробитых пулями, поцарапанные
осколками снарядов стены бывшего Александровского военного училища – здание
Реввоенсовета республики, – две шестидюймовки во дворе Музея Революции, бывшего
Английского клуба, еще так недавно обстреливавшие с Воробьевых гор Кремль, где
засели юнкера.
Множество стареньких, давно не ремонтируемых церквушек
неописуемо прекрасной древнерусской архитектуры, иные со снятыми крестами, как
бы обезглавленные.
Каждый новый день открывал для пешехода новые подробности
города, ставшего центром мировой революции.
Я давно уже перестал быть пешеходом. Езжу на машине.
Московские улицы, по которым я некогда проходил, останавливаясь на перекрестках
и озирая дома, теперь мелькают мимо меня, не давая возможности всматриваться в
их превращения.
