Командор был тоже прирожденным пешеходом, хотя у первого из
нас у него появился автомобиль – вывезенный из Парижа «рено», но он им не
пользовался. На «рено» разъезжала по Москве та, которой он посвятил потом свои
поэмы. А он ходил пешком, на голову выше всех прохожих, изредка останавливаясь
среди толпы, для того чтобы записать в маленькую книжку только что придуманную
рифму или строчку.
Город начал заново отстраиваться с пригородов, с
подмосковных бревенчатых деревенек, с пустырей, со свалок, с оврагов, на дне
которых сочились сточные воды, поблескивали болотца, поросшие ряской и всякой
растительной дрянью. На их месте выстроены новые кварталы, районы, целые города
клетчатых, ребристых домов-транзисторов, домов-башен, издали ни дать ни взять
напоминающие губную гармонику, поставленную вертикально…
Я люблю проезжать мимо них, среди разноцветных пластмассовых
балконов, гордясь торжеством своего государства, которое с неслыханной
быстротой превратило уездную Россию в мировую индустриальную сверхдержаву, о чем
в нашей юности могло только мечтаться.
Теперь это кажется вполне естественным.
До поры до времени старую Москву, ее центральную часть не
трогали. Почти все старые московские уголки и связанные с ними воспоминания
оставались примерно прежними и казались навечно застывшими, кроме, конечно,
Тверской, превратившейся в улицу Горького и совершенно переменившуюся. Впрочем,
к улице Горького я почему-то скоро привык и уже с трудом мог восстановить в
памяти, где какие стояли церкви, колокольни, магазины, рестораны. Преображение
Тверской не слишком задевало мои чувства, хотя я часто и грустил по онегинской
Тверской, по ее призраку.
Я был житель другого района.
Другой район являлся, в сущности, совсем другим миром.
Я почти неощутимо пережил эпоху новых мостов через
Москву-реку и передвижение громадных старых домов с одного места на другое,
эпоху строительства первых линий метрополитена, исчезновение храма Христа
Спасителя, чей золотой громадный купол, ярко блестевший на солнце, можно было
разглядеть, как золотую звезду над лесом, когда до Москвы еще оставалось верст
шестьдесят.
Теперь вместо него плавательный бассейн с вечной шапкой
теплого пара над его изумрудной водой, теплой – можно купаться даже в морозы.
…Но на месте плавательного бассейна я до сих пор вижу
призрак храма Христа Спасителя, на ступенях которого перед бронзовой дверью
сижу я, обняв за плечи синеглазку, и мы оба спим, а рассвет приливает, где-то
вверху жужжит аэроплан, и мне кажется, что все вокруг, весь город умерщвлен
каким-то новым газом так, как якобы уже началась новая война, и мы с
синеглазкой тоже уже умерщвлены, нас уже нет в живых, а мы только две
обнявшиеся тени…
Потом наступила более тягостная эпоха перестановки и
уничтожения памятников. Незримая всевластная рука переставляла памятники, как
шахматные фигуры, а иные из них вовсе сбрасывала с доски.
Она переставила памятник Гоголю работы гениального Андреева,
тот самый памятник, где Николай Васильевич сидит, скорбно уткнувши свой длинный
птичий нос в воротник бронзовой шинели – почти весь потонув в этой шинели, – с
Арбатской площади во двор особняка, где по преданию сумасшедший писатель сжег в
камине вторую часть «Мертвых душ», а на его место водрузила другого Гоголя – во
весь рост, в коротенькой пелеринке, на скучном официальном пьедестале, не то
водевильный артист, не то столоначальник, лишенный всякой индивидуальности и
поэзии. А на голове у него сидит голубь.
Когда я приехал впервые в Москву, улица Кирова была еще
Мясницкой и по ней, кривой и извилистой, я ехал с Курского вокзала на
извозчичьих санках, на так называемом ваньке из числа тех, на которых еще
езживал Антон Чехов, застегнувшись суконкой – проеденной молью полостью на
рыбьем меху.
Москва еще казалась мне непознаваемой, как страшный сон.
Несмотря на мартовский снег, кружившийся среди незнакомых
мне столичных домов, я уже слышал в воздухе что-то, обещающее весну.
Сани ныряли с ухаба на ухаб, увозя меня по неведомым улицам
неведомо куда – в метель, в только что зажегшиеся страусовые яйца голубоватых
электрических фонарей на Лубянской площади, посередине которой возвышался
засыпанный снегом итальянский фонтан, а извозчик в касторовой шляпе-цилиндре с
металлической пряжкой время от времени почмокивал губами, понукая свою клячу, и
приговаривал традиционную извозчичью присказку:
– С горки на горку, барин даст на водку.
А барин-то был в потертом пальтишке, перешитом из солдатской
шинели, и в ногах у него стояла плетеная корзинка, запертая вместо замочка
карандашом, а в корзинке этой лежали рукописи и пара солдатского белья.
Начинался третий год революции.
Впоследствии Мясницкую переименовали в улицу Первого мая,
потом как-то незаметно в шуме нэпа она опять стала Мясницкой и оставалась ею до
тех пор, пока не получила окончательное название – улица Кирова, вероятно в
память того сумрачного декабрьского денька, когда посередине улицы по
неубранному снегу, издавая тягостный звук мельничного жернова, поворачивались
колеса пушечного лафета с низко установленным гробом с телом убитого Кирова,
перевозившегося с Ленинградского вокзала в Колонный зал Дома Союзов, а за
лафетом темной толпой шли провожающие, наступая сапогами на хвойные крестики и
матерчатые цветочки, падающие с венков на свинцовый декабрьский снег.
…по воле случая я шел в похоронной процессии, ужасаясь
зрелищу, свидетелем которого мне довелось стать…
Эту картину память принесла мне из сравнительно недавнего
прошлого, а еще раньше, в то время, когда улица называлась Мясницкой, мне
суждено было судьбой жить в ее районе…
