– Верно, предписано. Генерал-губернатором. Но по части
дознаний я подчиняюсь не губернским властям, а Департаменту полиции, так что
покорнейше прошу извинить. Хотите присутствовать при задержании – извольте, но
только не мешайте. Желаете отойти в сторонку – воля ваша.
Эраст Петрович помолчал. Сдвинул брови, глаза грозно
блеснули, но гром с молнией так и не грянули.
После паузы статский советник сухо сказал:
– Хорошо. Мешать не стану, но присутствовать буду.
В восемь часов вечера все было готово к операции.
Дом на Поварской обложили еще с половины седьмого. В первом,
ближнем кольце оцепления было пятеро агентов: один, в белом фартуке, соскребал
снег у самых дверей одноэтажного дома за номером двадцать восемь; трое, самые
щуплые и низкорослые, изображая подростков, лепили снежную крепость во дворе;
еще двое чинили газовый фонарь на углу Борисоглебского переулка. Второе кольцо,
из одиннадцати филеров, расположилось в радиусе ста шагов: трое „извозчиков“,
„городовой“, „шарманщик“, двое „пьяных“, четверо „дворников“.
В пять минут девятого по Поварской на санях проехали Бурляев
и Фандорин. На облучке вполоборота сидел начальник филеров Мыльников,
показывал, как и что.
– Отлично, Евстратий Павлович, – одобрил приготовления
подполковник и победительно посмотрел на статского советника, за все время не
произнесшего ни слова. – Ну что, господин Фандорин, умеют мои люди
работать?
Чиновник отмолчался. Сани свернули в Скарятинский, немного
отъехали и встали.
– Сколько их там, голубчиков? – спросил Бурляев.
– Всего, не считая Ларионова и его кухарки, восемь
субъектов, – уютно окая, принялся объяснять Мыльников, пухлый господин на
вид лет сорока пяти в русой бородке, с длинными волосами в кружок. – В
шесть, как приступили к оцеплению, я, Петр Иванович, изволите ли видеть, своего
человечка заслал, как бы с заказным письмом. Кухарка ему шепнула, что чужих
трое. А после еще пятеро припожаловали. Личности все нам известные, и списочек
уж составлен. Шесть лиц мужеского пола, два женского. Кухарке мой человечек
велел у себя в каморке сидеть и не высовываться. Я с соседней крыши в окошко
подглядел – веселятся нигилисты, вино пьют, уже петь начали. Революционная
масленница.
Мыльников сам же и подхихикнул, чтобы уж точно не осталось
сомнений: последние слова – шутка.
– Я полагаю, Петр Иванович, брать пора. Не то
налакаются, в кураж войдут, могут и сопротивление оказать, с пьяных-то глаз.
Или какая ранняя пташка на выход потянется, придется силы дробить. Надо ведь
его будет аккуратненько взять, на отдалении, без шума, а то остальных
переполошим.
– Может, вы, Евстратий Павлович, мало людей привлекли?
Все-таки восемь человек, – засомневался подполковник. – Говорил я
вам, что хорошо бы еще из участка городовых взять, третьим кольцом растянуть по
дворам и перекресткам.
– Ни к чему это, Петр Иванович, – беззаботно
промурлыкал Мыльников. – У меня волкодавы натасканные, а там, прошу
прощения, мелюзга, мальки – барышни да студентики.
Бурляев потер перчаткой нос (к вечеру стало примораживать):
– Ничего, раз мальки про Храпова уже знают, значит,
кто-то из них к большой рыбине ход имеет. С Богом, Евстратий Павлович,
приступайте.
Сани снова проехали по Поварской, только теперь лже-извозчик
вывесил на оглоблю фонарь, по этому сигналу второе кольцо подтянулось ближе.
Ровно в восемь тридцать Мыльников свистнул в четыре пальца, и в тот же миг
семеро агентов вломились в дом. Сразу следом вошло начальство – Бурляев,
Мыльников и Фандорин. Остальные растянулись в цепочку и встали под окнами.
В прихожей Эраст Петрович выглянул из-за спины подполковника
и увидел просторную гостиную, сидевших за столом молодых людей, барышню у
пианино.
– Не вставать, башку прострелю! – страшным, совсем
не таким, как давеча, голосом грянул Мыльников и ударил рукояткой револьвера в
лоб рванувшегося со стула студента.
Тот, разом побледнев, сел, из рассеченной брови заструился
алый ручеек. Прочие участники вечеринки завороженно уставились на кровь, никто
из них не произносил ни слова. Агенты быстро расположились вокруг стола, держа
оружие наготове.
– Два, четыре, шесть, восемь, – быстро пересчитал
по головам Мыльников. – Еремеев, Зыков, по комнатам, живо! Еще один должен
быть! – И крикнул, уже в спину филерам. – Про нужник не забудьте!
– Однако, однако, что все это значит! – дрогнувшим
голосом воскликнул очкастый, с эспаньолкой, что сидел во главе стола –
очевидно, хозяин. – У меня именины! Я инженер Трехгорного цементного
завода Ларионов! Что за произвол!
Он ударил кулаком по столу и поднялся, но стоявший сзади
агент железной хваткой обхватил его за горло, и Ларионов сбился на хрип.
Мыльников веско сказал:
– Я те покажу именины. Кто еще дернется – пулю в брюхо,
без разговоров. У меня приказ: при сопротивлении стрелять без предупреждения.
Сидеть!!! – гаркнул он на белого от боли и ужаса инженера, и тот плюхнулся
на стул.
Еремеев и Зыков вывели из коридора согнутого в три погибели
человека с заломанными за спину руками и швырнули на свободное место.
Бурляев откашлялся, выдвинулся вперед. Очевидно, подошел его
черед.
– Хм, господин коллежский асессор, вы уж чересчур. Надо
же в людях разбираться. Кажется, нас ввели в заблуждение. Тут не бомбисты, а
вполне приличная публика. И потом, – он понизил голос, но все равно было
слышно, – я же просил вести себя при задержании поделикатней. Зачем это –
револьвером по голове, руки заламывать? Право, нехорошо.
Евстратий Павлович недовольно насупился, забурчал
вполголоса:
– Господин подполковник, воля ваша, а я бы с этой
сволочью по-свойски поговорил. Вы только все испортите своим либерализмом.
Дайте мне их на полчасика – соловьями запоют, честное благородное слово.
– Ну уж нет, – прошипел Петр Иванович. – От
ваших методов увольте. Я и сам все, что нужно, выясню. – И громко,
обыкновенным голосом, спросил. – Господин Ларионов, что у вас за той
дверью, кабинет? Не возражаете, если я потолкую там с вашими гостями, по
очереди? Вы извините, господа, но чрезвычайное происшествие. –
Подполковник обвел глазами задержанных. – Сегодня утром злоумышленниками
убит генерал-адъютант Храпов. Тот самый… Я вижу, вы не удивлены? Что ж, об этом
и потолкуем. Если не возражаете.
– „Если не возражаете“, о Господи! – скрипнул
зубами Мыльников и в сердцах рванулся в коридор, опрокинув по дороге стул.
