– Полюбопытствуйте и вы, – поманил его пальцем
князь. – Вам ведь тоже интересно. Сергей Витальевич, голубчик, дайте ему.
Порвет – не страшно, еще напечатаем. В сочетании с этими снимками
психологический портрет господина Селезнева получится совсем иного оттенка. Я
ведь понимаю, Николай Иосифович, – снова обратился он к террористу,
остолбенело пялившемуся на фотографическую карточку. – Вы не то чтобы
законченный развратник, вам просто любопытно стало. Опасное качество –
чрезмерное любопытство.
Пожарский вдруг подошел к нигилисту, крепко взял его за
плечи обеими руками и заговорил медленно, размеренно, словно вбивал гвозди:
– Вы, Селезнев, получите не героический процесс, на
котором в вас будут влюбляться дамочки из зала. В вас плюнут ваши же товарищи
как в предателя и подонка, запятнавшего светлый лик революции.
Арестант завороженно смотрел на говорившего снизу вверх.
– А теперь я вам обрисую иную возможность. – Князь
убрал руки с плеч Селезнева, пододвинул стул и уселся, изящно закинув ногу на
ногу. – Вы человек смелый, веселый, безудержный. Что вам за интерес
якшаться с этими тоскливыми страстотерпцами, вашими нудными товарищами по
революционной борьбе? Они – как пчелы, которым нужно сбиваться в рой и жить по
правилам, а вы одиночка, сам по себе, и законы у вас свои собственные.
Признайтесь, ведь в глубине души вы их презираете. Они для вас чужие. Вам
нравится играть в казаки-разбойники, рисковать жизнью, водить полицию за нос.
Так я вам устрою игру поинтересней и порискованней революционной. Сейчас вы
кукла в руках партийных теоретиков, которые пьют кофий со сливками в Женевах и
Цюрихах, пока дурачки вроде вас поливают кровью российские мостовые. А я вам
предлагаю самому стать кукловодом и дергать за ниточки всю эту волчью стаю.
Уверяю вас, получите истинное наслаждение.
– Я буду за ниточки дергать их, а вы меня? –
хрипло спросил Селезнев.
– Вас, пожалуй, подергаешь, – засмеялся Пожарский. –
Наоборот, я буду целиком и полностью от вас зависеть. Я делаю на вас большую
ставку, иду ва-банк. Если вы сорветесь, моей карьере конец. Видите, Селезнев, я
с вами абсолютно откровенен. Кстати, как ваше революционное прозвище?
– Рахмет.
– Ну а для меня вы будете… предположим, Гвидон.
– Почему Гвидон? – Селезнев озадаченно нахмурился,
будто никак не поспевал за ходом событий.
– А потому что будете летать с вашего острова Буяна ко
мне, в царство славного Салтана, то комаром, то мухой, то шмелем.
Внезапно Эраст Петрович понял, что вербовка уже состоялась.
„Да“ еще не сказано, но невидимый рубеж перейден.
Дальше и в самом деле все произошло очень быстро, в
считанные минуты.
Сначала Рахмет рассеянно, как о чем-то незначащем, ответил
на быстрые вопросы виртуозного дознателя о количественном составе Боевой Группы
(оказалось, что их всего четверо: старший по кличке Грин, Емеля, Снегирь и сам
Рахмет). Потом дал каждому яркую и сочную характеристику. Про главаря, к
примеру, сказал так: „Он как Франкенштейн из английского романа,
получеловек-полумашина. Когда говорит или двигается, прямо слышно, как шестерни
побрякивают. Для Грина есть только черное и белое, его не собьешь“.
Так же охотно, без сопротивления Рахмет назвал адрес
конспиративной квартиры и даже согласие на добровольное сотрудничество написал
легко, как любовную записочку. Вид у него при этом был вовсе не испуганный и не
пристыженный, а скорее задумчивый, словно человек открывал для себя новые,
неожиданные горизонты и еще не вполне освоился с представившимся его взору
ландшафтом.
– Идите, Гвидон, – сказал Пожарский, крепко пожав
ему руку. – Ваше дело – найти Грина и отдать его нам. Задача трудная, но
вам по плечу. И не бойтесь, что мы вас подведем. Вы теперь самый главный для
нас человек, мы на вас молиться станем. Связь, как условлено. С Богом. А если
не верите в Бога, то попутного ветра.
Едва за бывшим террористом Рахметом, новоиспеченным
„сотрудником“ Гвидоном закрылась дверь, Бурляев уверенно сказал:
– Сбежит. Не прикажете ли приставить к нему пару
хороших филеров?
– Ни в коем случае, – покачал головой князь и
зевнул. – Во-первых, филеров могут заметить, и мы его провалим. А
во-вторых, не будем оскорблять нашего комарика недоверием. Я эту породу знаю.
Сотрудничать станет не за страх, а за совесть, с вдохновением и фантазией. Пока
острота ощущений не притупится. Тут, господа, главное момент не упустить. А он
непременно настанет, этот момент, когда наш Гвидон вдруг сообразит, что еще
пикантней будет совершить двойное предательство, то есть дергать за ниточки обе
куклы, полицейскую и революционную, стать самым главным кукловодом. Здесь-то
наш с Николаем Иосифовичем вальс и закончится. Только бы услышать, когда музыка
перестанет играть.
– Как это верно! – горячо воскликнул Зубцов, глядя
на столичного психолога с неподдельным восхищением. – Я об этом много
думал, только называл про себя по-другому. Вести „сотрудника“, господа, –
это все равно что вступить в тайную связь с замужней дамой. Надо беречь ее,
искренне любить и постоянно заботиться о том, чтобы не скомпрометировать ее, не
разрушить ее семейного благополучия. А когда чувство иссякнет, нужно по-доброму
расстаться и подарить ей на прощанье что-нибудь приятное. Чтобы без горечи, без
взаимных обид.
Пожарский выслушал взволнованную речь молодого человека с
вниманием и откомментировал так:
– Романтично, но в сути верно.
– Можно мне тоже сказать? – покраснев, подал голос
Смольянинов. – Вы, господин полковник, конечно, очень хитро этого Рахмета
завербовали, но мне кажется, что защитникам государства не пристало действовать
нечестными методами. – Тут он заговорил быстро, очевидно опасаясь, что
перебьют. – Я, собственно, давно хотел начистоту… Мы неправильно работаем,
господа. Вот этот Рахмет командира полка застрелил, из-под ареста сбежал,
нашего человека убил и еще бог знает каких дел натворил, а мы его отпускаем.
Его в тюрьму надо, а мы за счет его подлости поживиться хотим, и вы еще руку
ему жмете. Нет, я понимаю, что так мы дело быстрее раскроем, только нужна ли
быстрота этакой ценой? Мы должны справедливость и чистоту блюсти, а мы еще
больше, чем нигилисты, общество растлеваем. Нехорошо это. А, господа?
Ища поддержки, поручик оглянулся на обоих своих начальников,
но Сверчинский укоризненно покачал ему головой, а Фандорин, хоть и смотрел с
симпатией, ничего не сказал.
