– С чего вы взяли, юноша, что государство – это
справедливость и чистота? – благодушно усмехнулся Пожарский. – Хороша
справедливость. Наши с вами предки, разбойники, награбили богатств, отняв их у
собственных соплеменников, и передали по наследству нам, чтобы мы могли красиво
одеваться и слушать Шуберта. В моем случае, правда, никакого наследства не
было, но это частность. Прудона читали? Собственность – это кража. И мы с вами
стражники, приставленные охранять краденое. Так что не морочьте себе голову
иллюзиями. Лучше поймите вот что, если уж не можете без морального обоснования.
Наше государство несправедливо и нечисто. Но лучше такое, чем бунт, кровь и
хаос. Медленно, неохотно общество становится чуть-чуть чище, чуть-чуть
презентабельней. На это уходят века. А революция отшвырнет его назад, к Ивану
Грозному. Справедливости все равно не будет, только появятся новые разбойники,
и опять у них будет всё, а у остальных ничего. Про стражников я еще слишком
поэтично выразился. Мы с вами, поручик, золотари. Чистим отхожие места, чтобы
дерьмо на улицу не хлынуло. А если вы пачкаться не желаете, то снимайте синий
мундир и ищите другую профессию. Это я вам не угрожаю, добрый совет даю.
И полицейский вице-директор подтвердил искренность последних
слов мягкой улыбкой.
Подполковник Бурляев дождался конца отвлеченной дискуссии и
деловито спросил:
– Ваше сиятельство, так я распоряжусь, чтобы квартиру
приват-доцента Аронзона обложили?
– Нет. Их там давно уж след простыл. Аронзона не
трогать. Иначе рискуем выдать Гвидона. Да и что нам даст приват-доцент? Ерунда,
„сочувствующий“. Сообщит приметы боевиков? Так мы их теперь и так знаем. Меня
больше Игла эта занимает, партийная связная. Вот на кого бы выйти, и тогда…
Оборвав на полуслове, князь вдруг стремительно вскочил на
ноги, в два шага подлетел к двери и рывком распахнул ее. Прямо в проеме застыл
жандармский офицер с очень светлыми волосами и поросячьим цветом лица, которое
прямо на глазах сделалось еще розовее. В офицере Эраст Петрович узнал
штабс-ротмистра Зейдлица, преторианца генерала Храпова, который ныне находился
в анатомическом театре и ни в чьей охране более не нуждался.
– Я… Я к господину Бурляеву. Узнать, не удалось ли
выйти на след убийц… Мне шепнули, что вчера ночью произведен арест… Вы ведь
князь Пожарский? А я…
– Я знаю, кто вы, – резко оборвал его
флигель-адъютант. – Вы человек, проваливший задание огромной важности. Вы,
Зейдлиц, преступник и предстанете перед судом. Я запрещаю вам отлучаться из
Москвы до особого распоряжения. Что вы вообще здесь делали? Подслушивали под
дверью?
Уже в третий раз за короткий срок с петербуржским гостем
произошла решительная метаморфоза. Благодушный с коллегами и напористый с
Рахметом, с проштрафившимся жандармом он был резок до грубости.
– Я не позволю! – вспыхнул Зейдлиц, чуть не
плача. – Я офицер! Пусть под суд, но вы не имеете права со мной так! Я
знаю, что мне нет прощенья. Но, клянусь, я искуплю!
– В арестантских ротах искупите, – бесцеремонно
перебил его князь и захлопнул дверь перед носом несчастного штабс-ротмистра.
Когда Пожарский обернулся, в его лице не было и тени гнева –
лишь сосредоточенность и азарт.
– Всё, господа, к делу, – сказал он, потирая руки.
– Распределим роли. На вас, Петр Иванович, агентурная
работа. Прощупайте все революционные кружки, все связи. Отыщите мне если не
Грина, то хотя бы мадемуазель Иглу. И еще вашим филерам задание – сесть на
хвост Зейдлицу и его людям. После взбучки, которую я устроил этому остзейскому
барбосу, он землю носом рыть будет. Ему сейчас нужно шкуру спасать, поэтому он
проявит чудеса рвения. И в методах особенно миндальничать не будет. Пускай
потаскает каштаны из огня, а кушать их будем мы. Теперь вы, Станислав
Филиппович. Раздать приметы преступников вашим людям на вокзалах и заставах. Вы
отвечаете за то, чтобы Грин не покинул пределов Москвы. А я, – князь
лучезарно улыбнулся, – поработаю по линии Гвидона. В конце концов, это
только справедливо, потому что завербовал его я. Поеду в „Лоскутную“, сниму
хороший номер и отосплюсь. Сергей Витальевич, вас попрошу все время быть у
аппарата на случай, если поступит сигнал от Гвидона. Немедленно дадите мне
знать. Всё будет отлично, господа, вот увидите. Как говорят галлы, не будем
опускать нос.
Возвращались на санях в полном молчании. Смольянинов, кажется,
и непрочь был бы высказаться, но не решался. Сверчинский встревоженно вертел
холеный ус. Фандорин же выглядел непривычно вялым и подавленным.
Честно говоря, было с чего.
В блеске столичной знаменитости лестный ореол, окружавший
статского советника, изрядно потускнел. Из персоны первой величины, к каждому
слову и даже молчанию которой окружающие прислушивались с почтительным
вниманием, Эраст Петрович превратился в фигуру необязательную и даже несколько
комичную. Собственно, кто он теперь такой? Следствие возглавил опытный,
блестящий специалист, который справится с задачей явно лучше, чем московский
чиновник особых поручений. Успеху розыска будет способствовать и то, что
означенный специалист явно не стеснен излишней щепетильностью. Впрочем, в этой
мысли Фандорин сразу раскаялся как в недостойной и нашептанной уязвленным
самолюбием.
Главная причина для расстройства заключалась в ином –
статский советник честно себе в этом признался. Первый раз судьба свела его с
человеком, обладавшим большим сыскным дарованием. Ну, может быть, не в первый,
а во второй. Давным-давно, еще в самом начале карьеры, Эрасту Петровичу
встретился другой такой же талант, но вспоминать ту припорошенную временем
историю он очень не любил.
И ведь устраниться от расследования тоже было нельзя. Это
означало бы, пойдя на поводу у гордости, предать добрейшего Владимира
Андреевича, ожидавшего от своего помощника содействия и даже спасения.
Доехали до Жандармского управления и все так же молча
проследовали в кабинет Сверчинского. Здесь выяснилось, что полковник по дороге
тоже думал о генерал-губернаторе.
– Беда, Эраст Петрович, – хмуро, без обычных
экивоков заговорил Станислав Филиппович, когда уселись в кресла и задымили
сигарами. – Вы заметили, что он даже представляться Владимиру Андреевичу
не поехал? Всё, старику конец. В высших сферах вопрос решен. Это ясно.
Смольянинов жалостливо вздохнул, а Фандорин с грустью
покачал головой:
– Для князя это будет страшным ударом. Он хоть и в
преклонных летах, но т-телесно и умственно еще вполне бодр. И городу под ним
было хорошо.
