– Не трудитесь, я всех отлично помню, – перебил
Пожарский. – Богданов? Это не столько деловое, сколько личное. Нужно было
сделать любезность вице-директору Департамента, моему предшественнику на этой
должности. Он находился в давней связи с женой екатериноградского губернатора и
мечтал, чтобы она овдовела. Мечты были совершенно платонического свойства, но
однажды ко мне в руки попало письмишко его превосходительства, в котором он
неосмотрительно писал своей пассии: „Поскорей бы до твоего благоверного
добрались террористы. С удовольствием им помог бы“. Грех было не
воспользоваться. После того как вы столь героически застрелили Богданова, я
провел с влюбленным мечтателем конфиденциальную беседу, и место вице-директора
освободилось. Генерал-лейтенант Селиванов? О, это совсем другое. Острейшего ума
был человек. Добивался того же, чего и я, но опередил меня на несколько
ступеней. Он заслонял мне солнце, а это рискованно. За Селиванова вам огромная
благодарность. Когда вы отправили его в царство Аида, самым многообещающим
защитником престола стал ваш покорный слуга. Далее, кажется, покушение на Аптекарском
острове на меня и „сотрудника“ Стасова? Тут задача была двойная: во-первых,
поднять свое служебное реноме. Раз сама БГ устраивает на меня охоту, значит,
отдает должное моим деловым качествам. А во-вторых, Стасов исчерпал свою
полезность и просил отпустить его на волю. Отпустить, конечно, можно было, но я
решил, что будет больше проку, если он умрет. Опять же престиж нашей с вами
Боевой Группы поднимется.
Лицо Грина исказилось, словно от сдерживаемой боли, и
Пожарский довольно засмеялся.
– Теперь главное ваше свершение, убийство Храпова.
Признайте, что я подал вам прекрасную идейку, отнюдь ее не навязывая. Я же, в
свою очередь, признаю, что вы блестяще справились с делом. Безжалостно казнили
жестокого сатрапа, худшее злодеяние которого состояло в том, что он меня на дух
не переносил и всеми силами препятствовал моей карьере… Здесь, в Москве, вы
доставили мне немало хлопот, но в конечном итоге все устроилось наилучшим
образом. Даже ваш фокус с экспроприацией оказался кстати. Благодаря нашей с
вами ветреной подружке Жюли я узнал, кто новый партийный казначей и в самом
скором времени собирался отобрать казенные денежки обратно. Особенно эффектно
было бы сделать это, находясь на должности московского обер-полицеймейстера.
Мол, хоть я и не в столице, но высоко сижу и далеко гляжу. Жаль. Видно, не
судьба, – фаталистски вздохнул Пожарский. – По крайней мере, оцените
изящество замысла… Что там было еще? Полковник Сверчинский? Подлец, гнусный
трюкач. Вы помогли мне с ним расквитаться за одну мерзкую шутку. Бурляев? Здесь
уж я вам помог, как и в деле с Рахметом. Не хватало еще, чтобы БГ, мое любимое
детище, была обезврежена начальником московской Охранки. Так нечестно. Кто
зернышко посадил, тот должен и урожай собирать. Что прикончили Бурляева –
молодец. Его ведомство оказалось в полном моем подчинении. Только вот с
Фандориным вы дали маху, а он преназойливо путался у меня под ногами. Но за
Фандорина я вас не виню, это особый случай… Ну вот, а потом пришло время
завершать нашу с вами эпопею. Увы, всё хорошее когда-нибудь заканчивается. Я
продумал операцию до мелочей, да вмешалась случайность. Обидно. Я только-только
начал разгоняться, еще немного, и остановить меня было бы невозможно… Судьба.
Жюли всхлипнула.
– Ничего, – улыбнулся ей
обер-полицеймейстер. – На тебя-то я зла не держу, только на судьбу. С
тобой мне было хорошо и весело, а что предала, так, видно, деваться было
некуда.
Удивительно, но по лицу Жюли текли слезы. Никогда еще Грин
не видел эту жизнерадостную, легкомысленную женщину плачущей. Однако дальнейший
разговор был лишен смысла. Всё и так выяснилось. Даже во время еврейского
погрома Грин не чувствовал себя таким несчастным, как в эти минуты,
перечеркнувшие весь смысл трудной, изобиловавшей жертвами борьбы. Как жить
дальше – вот над чем теперь следовало думать, и он знал, что найти ответ будет
непросто. Но в одном ясность имелась: этот улыбчивый человек должен умереть.
Грин навел дуло манипулятору в лоб.
– Э, милейший! – вскинул руку Пожарский. –
Что за спешка! Так славно беседовали. Разве вы не хотите послушать про Жюли и
нашу с ней любовь? Уверяю вас, это увлекательней любого романа.
Грин покачал головой, взводя курок:
– Неважно.
– Глеб! Не-е-е-ет!
С пронзительным криком Жюли кошкой прыгнула на Грина и
повисла на его руке. Ее хватка оказалась неожиданно цепкой, острые зубы впились
в кисть, сжимавшую „кольт“.
Грин перехватил револьвер левой рукой, но было поздно –
Пожарский сунул руку в карман и выстрелил прямо через полу пальто.
Я ранен, подумал Грин, ударившись спиной о стену и сползая
на пол. Хотел поднять руку с револьвером, но она не послушалась.
Жюли ударом башмачка отшвырнула „кольт“ в сторону.
– Браво, девочка, – сказал Пожарский. – Ты
просто чудо. Уж я тянул-тянул время, а все равно не хватило. Я велел своим
ждать на улице ровно десять минут и потом врываться. Он успел бы меня
прикончить.
В ушах у Грина шумело и завывало, комната накренялась то
вправо, то влево. Непонятно было, как удерживаются на ногах двое мужчин,
вбежавших из коридора.
– Выстрел услыхали? – спросил
обер-полицеймейстер. – Молодцы. Этого я уложил, кончается. Женщина на вас,
это Игла, та самая. Оставлять нельзя, слышала лишнее.
Свет начинал меркнуть. Нельзя было, чтобы лицо Пожарского
стало последним видением ускользающей жизни.
Грин повел гаснущим взглядом по комнате, отыскивая Иглу. Она
стояла, сцепив руки, и молча смотрела на него, но выражения ее глаз он
различить уже не мог.
Что это поблескивает у нее между пальцев, такое тонкое и
светлое?
Взрыватель, это взрыватель, догадался Грин.
Игла повернулась к емкости с гремучим студнем и переломила
над ней узкую стеклянную трубочку.
Жизнь закончилась так, как и следовало, – мгновенной
огненной вспышкой.
Эпилог
У Кутафьей башни извозчика пришлось отпустить и дальше идти
пешком. В городе новые порядки пока не чувствовались, но здесь, в Кремле, стало
не то, что прежде: строго, ухожено, повсюду караулы, а брусчатку что ни день
отскребают от льда и снега, на санях не проедешь. Ныне здесь разместилась
верховная власть – новый хозяин древнепрестольной счел ниже своего достоинства
жить в генерал-губернаторской резиденции, поселился за высокими
краснокирпичными стенами, в Малом Николаевском дворце.
Эраст Петрович шел вверх по Троицкому мосту. Одной рукой
прижимал шпагу, другой держал треуголку. День сегодня был высокоторжественный –
московское чиновничество представлялось его императорскому высочеству.
