То есть передо мной стояли две задачи, и если все сделать по уму, то их можно было бы совместить в одну. Следовало отвлечь епископа и солдат, а затем спасти Корвуса, такого же революционера, как и я.
Ту ночь я провел в своей комнате, горя от лихорадочных мучений, а наутро пошел к гиганту просить совета. Тот холодно посмотрел на меня и спросил:
— Мы впустую потратим время, если постараемся вбить хоть какой-то смысл им в головы, но ведь у нас и нет никаких других дел, кроме траты времени, так?
— Что же мне делать?
— Просветить их.
Я топнул ногой по полу:
— Эти люди похожи на кирпичи! Какой толк просвещать кирпичи!
Он еле заметно, но печально улыбнулся:
— Просвети их.
Я покинул гиганта, кипя от ярости. Подобраться к великому колесу времени я не мог, а потому не знал, когда состоится казнь, но, вспомнив о ворчащем от голода желудке, предположил, что случится это в начале полдня. Я излазил Собор вдоль и поперек, очень устал, а потом, когда шел по пустому проходу, подобрал с пола кусок цветного стекла и внимательно осмотрел его. Мальчишки на всех уровнях Собора таскали эти осколки с собой, девочки же использовали как украшения, и никто не обращал внимания на протесты старших, которые считали, что из-за цветных предметов разум порождает еще больше чудовищ. И где же дети брали свои игрушки?
В одной из давно прочитанных книг я видел яркие картинки окон Собора.
— Просвети их, — сказал гигант.
Я вспомнил о просьбе Псало впустить свет.
Под крышей нефа, в туннеле, идущем по всей его длине, я нашел канаты, державшие блоки занавесей, прячущих нас от внешнего мира. Я решил, что для моего плана лучше всего подойдут большие окна в северном и южном трансептах, начертил диаграмму в пыли, стараясь решить, какое сейчас время года и с какой стороны придет солнечный свет. Все мои расчеты были чистой теорией, но в тот момент меня словно озарило. Следовало открыть оба окна. Я не мог решить, какие из них лучше.
Уже к началу дня я был готов. В верхнем нефе только подошла к концу молитва шестого часа. Пришлось перерезать главные канаты и ослабить зажимы, поддев их пикой, украденной из арсенала епископа. Я прошел по высокой балке, спустился по практически вертикальной шахте до нижнего уровня и стал ждать.
Констанция сидела на деревянном балконе, в специальной ложе, с которой епископ следил за проведением казни. Девушка была словно очарована ужасом. Корвус лежал на помосте, установленном прямо посередине трансепта. Факелы освещали юношу и его палачей, трех мужчин и старуху.
Я прекрасно знал порядок ритуала. Сначала карга кастрировала преступника, а потом мужчины отрубали ему голову. Корвуса одели в красный церемониальный плащ, скрывающий кровь. Епископ в последнюю очередь хотел, чтобы его паства пришла в излишнее возбуждение от вида мучений. Вокруг помоста стояли солдаты, готовые провести обряд очищения ароматной водой.
Времени оставалось мало. Понадобится несколько минут, чтобы все канаты разошлись, а занавеси пали. Я ринулся на позицию и перерезал оставшиеся веревки. Когда воздух Собора заполнили потрескивающие звуки и свист от падающих холстов, я поспешил вниз, на свой наблюдательный пост.
Уже через три минуты ткань, закрывающая окна, обвисла. Я видел, как Корвус посмотрел вверх, глаза его при этом сияли. Епископ находился с дочерью в ложе, он быстро утянул девочку в тень. Еще через две минуты занавеси рухнули на верхний уровень с ужасающим грохотом. Их вес был настолько велик, что леса по краям не выдержали и обвалились, отчего материя каскадами стала спускаться вниз, на первый этаж нефа. Поначалу освещение было голубоватым и бледным, скорее всего из-за набежавшего облака. Но потом солнечный взрыв с двух сторон ворвался в мой дымный мир. Великолепие тысяч кусочков цветного стекла, скрытых десятилетиями и едва тронутых детьми-вандалами, обрушилось на Собор. От людского крика я чуть не свалился с насеста, затем быстро скользнул вниз и спрятался, боясь содеянного. Это было гораздо больше, чем просто солнечный свет. Как два распустившихся цветка, один ярче другого, окна трансепта потрясли всех, кто узрел их.
Глаза, привыкшие к оранжевой тьме факелов, к дыму, мгле и теням, не могли просто так пережить зрелище подобной красоты. Я прикрыл собственное лицо и попытался найти удобный выход.
Население Собора росло. Свет становился все ярче, люди тянулись к нему, смотрели вверх и попадали в ловушку, не способные отвернуться. Величие его многих тогда сбило с толку. Из разумов обитателей Собора полились грезы, слишком причудливые для классификации. Выпущенные на волю чудовища, впрочем, оказались не жестокими, да и по большей части не чудовищами.
Верхний и нижний нефы мерцали от отраженных видений рая, от призрачных фигур и детей, парящих в пузырях света. Больше всего было святых и праведников. Тысячи вновь сотворенных юношей расположились на полу и стали рассказывать о чудесах, городах Востока и временах, что давно ушли. Клоуны в одеждах из огня развлекали публику, взгромоздившись на рыночные палатки. Животные, неизвестные никому в Соборе, прыгали между жилищ, давая дружелюбные советы. Абстрактные создания, сверкающие шары в золотых сетях и шелковых лентах пели и парили под потолком. Храм превратился в огромный ковчег всех ярких грез, известных его жителям.
Люди истинной плоти медленно взбирались по лесам и попадали в верхний неф, желая видеть то, чего не могли узреть снизу. Из своего укрытия я наблюдал за тем, как солдаты несут паланкин епископа по узким лестницам. Констанция шла позади него, спотыкаясь, глаза ее были закрыты от столь неожиданной яркости.
Все пытались зажмуриться, но никому это не удавалось.
Я заплакал. Почти ослепнув от слез, я влез еще выше и взглянул вниз, на взбаламученные толпы. Увидел все еще связанного Корвуса, ведомого старухой. Констанция заметила его, и они посмотрели друг на друга, словно незнакомцы, но потом взялись за руки так крепко, как смогли. Она взяла нож у одного из солдат отца и перерезала путы, связывавшие любимого. Вокруг них стали клубиться ярчайшие видения, чисто белые, кроваво-красные, цвета морской волны, превращающиеся во множество детей, которых они бы зачали в невинности своей.
Я дал людям — да и самому себе — несколько часов, дабы прийти в чувство. А потом взобрался на место епископа и крикнул всем, кто стоял внизу:
— Время пришло! Мы все должны объединиться; мы должны объединиться!..
Поначалу никто не обратил на меня внимания. Я был достаточно красноречив, но возбуждение людское еще не схлынуло. Пришлось подождать еще немного, начать речь заново, но мой голос потонул в их криках. Вверх полетели гнилые фрукты и овощи.
— Урод! — заорали люди и прогнали меня.
Я прокрался по узкой лестнице, нашел незаметную щель и спрятался в ней, закрыв клюв лапами, думая: что же пошло не так? Понадобилось на удивление много времени, чтобы понять простую истину: мой план обрекло на поражение не каменное клеймо, а отвратительность моего собственного облика.
