— Кто?
— Тим Теллертон, великая звезда эстрады!
— Никогда о нем не слыхала, — заявила кассирша.
— Я знаю… я понимаю… — запиналась Пибоди, — вы слишком молоды, вы не могли слышать о нем, это абсолютно естественно. Но он очень знаменит и может прийти сюда когда угодно. Вот два доллара за вход, а записаться он ведь может
позднее?
— Думаю, это невозможно, — ответила кассирша. — Он может стать членом клуба только через канцелярию.
— Но, милая фрекен, он придет! Он — знаменитая звезда эстрады!!!
— Это очень неприятно, — заявила кассирша, но у меня приказ правления.
Тут музыка зазвучала вновь, и тамбур опустел. Одна лишь миссис Рубинстайн стояла в дверях кафе. Ее большое лицо было очень бледно. Она спросила:
— В чем дело, мисс Пибоди?
Пибоди поспешно подбежала к ней и энергично прошептала:
— Вы не знаете, вы не знаете, что произошло!!! Тим Теллертон приедет сюда, он может появиться когда угодно, а прием ему у нас не подготовлен, и его даже не впустят без карточки члена клуба!
Миссис Рубинстайн с легким отстраняющим жестом сказала:
— Изложите факты. Как можно короче! Вы просили его прийти?
— Да
— От вашего имени или от имени клуба?
— От имени клуба, — прошептала Пибоди.
— Есть еще что-нибудь, что мне необходимо знать?
— Я послала ему розы, а он раздражен. И я сказала, что его ожидает прием.
Повернувшись к кассе, миссис Рубинстайн сказала:
— Моя милая фрекен, вы не учините абсолютно никаких препятствий, когда прибудет Тим Теллертон. Он приглашен правлением.
Она продолжила свою деятельность в бальном зале и, кивнув, подала знак дирижеру.
— Мистер Огден, у нас будет почетный гость. Я прошу вашего внимания. Когда вы увидите меня в дверях с пожилым, расположенным к полноте господином, вы прервете музыку. Вы возьмете в руки фанфару и сыграете пьесу Тима Тинкля. Вам ясно?
Мистер Огден сказал:
— Это пьеса, которую я не знаю.
— В таком случае возьмете только фанфару. Пусть кто-нибудь в оркестре передаст мне мою шляпу, первую от двери, а затем сыграйте медленный вальс, только один тур.
— О'кей! — согласился мистер Огден. — Но не впускайте гостя прежде, чем мы разделаемся с двадцатым веком.
Кивнув в знак согласия, миссис Рубинстайн вышла на улицу. Близко от входа стояла толпа облаченных в кожаные куртки тощих юнцов с пышными копнами волос. Шагнув к ним, она сказала:
— Добрый вечер! Мне нужна ваша помощь. Повернувшись на 180 градусов, они взглянули на нее. Один из них был Баунти-Джо. Она продолжила:
— Через некоторое время сюда приедет старый человек — в такси. Он был великой звездой эстрады, а имя его — Тим Теллертон. Тим Теллертон! А теперь я попрошу вас, когда он прибудет, выказать хоть какую-то долю энтузиазма.
«Она — вылитое украшение на носу старинного корабля — крупная, заметная. А за последнее время еще больше выросла», — подумал Джо.
Подойдя к ней, он сказал:
— Миссис Рубинстайн, все о'кей! Мы уладим это дело!
Стая юнцов за его спиной была совершенно неподвижна. Сигареты, мерцавшие в их руках, — неподвижны. Юнцы глазели на нее, как глазеют на выходцев из другого мира.
— Джо… — произнесла миссис Рубинстайн. На какое-то мгновение она замешкалась, но не нашла, что можно было бы добавить, и вернулась обратно в клуб.
Мистер Огден стоял впереди, у самой рампы, с вытянутыми руками.
— Двадцатый век! — воскликнул он. — Следуйте за нами в неотразимый, чарующий двадцатый век. Давайте на краткий миг вернемся назад, пусть вспомнит каждый из нас свой собственный — удивительный — двадцатый век! — Он повысил голос: — Прошу поаплодировать мисс… Алисии… Браун!
И вот она явилась снова, в сотый раз, дрожа от собственного возбуждения, ее всегда лихорадило при виде рампы.
Какой сюрприз — ее наряд! Она предстала, облаченная в шелк. Прежде этот шелк назывался креп-сатен, и был он и более блестящим, и более дешевым по сравнению с другими шелками. В одной руке у нее был длинный сигаретный мундштук, а другую руку она изящно держала у самой своей низко посаженной тонкой талии. Скованно, но уверенно достигла она середины сцены и запела:
«Дельфин, коала и маленький старина крысенок играли в покер, когда часы пробили восемь, все были в шляпах, и никто — не женат, а бэби заставил нас позабыть про все на свете и пуститься в разгул!»
Неплохо, работа как работа. Она не утратила еще свой стиль, а ей около семидесяти. Правда, ноги у нее сильно и как-то некрасиво похудели, но пока она не двигалась по сцене и свет прожектора падал косо сверху, минуя шею, — еще куда ни шло… Лицо ее по-прежнему в форме сердечка и декорировано вечно удивленными бровями.
«Дельфин и коала сказали: теперь нам плевать на вас, мы только играем в покер, а домой — ни шагу как раз, и это — нам в самый раз… ох, бэби, дэнг, дэнг, дэнг, а спим мы — тэнг, тэнг, тэнг в нашей собственной маленькой кроватке…»
Ханна Хиггинс сидела в самом центре скамей и, слегка кивая в такт музыке, узнавала знакомые стишки, столь веселые и невинные… «Как они учтивы по отношению к нам, — думала она, — ведь двадцатый век наступил гораздо позднее… Хотя было бы, верно, приятно, если бы она спела что-нибудь из репертуара того времени, когда ты был действительно молод, а тогдашние наряды — красивы. Крыса так расстраивалась из-за того, что жила вместе со своей мамой, и это, разумеется, хорошо, но ведь никогда не может все оставаться по-старому».
Потом оркестр играл уже без песенного сопровождения. А мисс Алисия Браун застыла, как немая статуя, в черно-белым одеянии: плененная неподвижностью, взирала она во мрак праздничного зала.
— Бедный дружок! — произнесла миссис Хиггинс, ее мысли стали какими-то сбивчивыми, а миссис Рубинстайн подумала: «Это — афазия, конец света».
Мистер Огден начал снова с того, что все это очень-очень хорошо, но ведь никогда не может все оставаться по-старому, а мисс Алисия Браун была по-прежнему нема и, подняв сложенные крестом руки, прикрыла ими лицо… застыв в позе стыда, затем она простерла их пред собой с обезоруживающей уверенностью в прощении публики. Прощение пришло немедленно в виде бурных аплодисментов. Сент-Питерсберг любил мисс Алисию Браун; раз за разом исполняли они вместе с ней первую строфу песни.
Огден был не глуп, он знал свое дело.
* * *
Всю свою жизнь Тим Теллертон был очарован дамами в возрасте старше его самого, дамами, которые, насколько это возможно, предоставляли радость для глаз и полновесное интеллектуальное общение. Он высоко ценил дружбу, не загрязненную чересчур личной интонацией, досадными неприятностями, дружбу, что в состоянии сохранить хотя бы искру увлечения, напряженности, едва уловимой возможности… Очень немногих женщин могло удовлетворить наличие этой тонкой дистанции между ними и возможность сохранить эту дистанцию на какое-то более длительное время, тем более что он никогда своих пожеланий на этот счет не выражал. Да им и редко бывало присуще понимание нюансов и баланса отношений. Мало-помалу дозволяли они старости уничтожить и женственность, и гордость, а прежде всего — гордость самой своей старостью. Это высокородное убеждение в том, что старости с приятностью удостаивается лишь королева.
