Джо проводил Теллертона до выхода.
— Это, верно, замечательная книга о людях, что в старые времена поднялись на вершины в нашем мире.
— В старые времена? — повторил Теллертон и посмотрел прямо в лицо Джо.
Глаза певца сверкали, словно драгоценные синие камни.
— В старые времена! Самые молодые из них старше тебя лет на десять!
— Десять лет! — воскликнул Джо и усмехнулся. — Десять лет! Это же нескончаемое время, эпоха, бездна! Сколько всего случилось с тех пор!
— У тебя никогда не возникало желания стать кораблестроителем, капитаном, капитаном дальнего плавания?
Джо покачал головой огорченно и очень мило.
— Тебе не завоевать тогда почетного венца на голову за всю свою жизнь!
Джо терпеливо ответил, что старикам это нравилось, мысли о Таити вызывали у них одобрение.
— Алоха! — воскликнул Тим Теллертон, буквально выплюнув с презрением это мягкозвучное слово, и круто повернулся, чтобы уйти.
«А теперь он расстроится, — подумал Джо. — Я сказал вовсе не то, что он ожидал от меня услышать. Частенько трудно бывает со стариканами».
Доброе отношение к старым людям входило в служебные обязанности Джо, и он был очень хорошего мнения о них, большей частью они довольствовались совсем малым. Единственным недостатком в случае с Теллертоном было то, что он еще по-настоящему не состарился и по-прежнему шумел о вещах, которых не понимал. Если бы они только знали! Если б они только уразумели, что время их вышло и что весь их уничтоженный мир был уже вовсе не важен, а о том, чтобы кем-то стать, что-то делать и чем-то владеть, вопрос больше не стоял.
Внезапно Джо охватила ярость при мысли о людях Иисуса, которые не прислали ему письма. Оно было для него призывом к старту, тогда бы он знал, как поступить! Тогда бы он мог крикнуть им всем, что то, прежнее, время кончилось! Он — явится! Он, Иисус! А он, Баунти-Джо, будет носить это блистательное имя на мотоцикле, на своей одежде, выдержанной в оранжевых, зеленых и фиолетовых тонах, носить так, что имя Иисуса засверкает, когда он вынырнет у горы в Майами.
Будто на мачту корабля, взобрался Джо на самый высокий трамплин и заревел: «Алоха!» И прыгнул вниз. Однако то вышел скверный прыжок, прыжок, едва не сломавший ему спину.
17
Иногда по вечерам Элизабет Моррис играла на пианино, и дамы в «Приюте дружбы» перешли на танцы друг с дружкой. Теллертон не возвращался, но случалось, что некий одинокий странник поднимался на веранду — послушать музыку или останавливался у калитки, прежде чем продолжить свой недолгий путь.
Однажды вечером в вестибюле появился какой-то длинный тощий человек, назвавшийся Мак-Кенци и сказавший, что он родом из Шотландии. Музыка привлекла его, она такая веселая!
— Продолжайте играть, не обращайте на меня внимания.
Мак-Кенци не хотел садиться, стоя посреди вестибюля, он говорил, что остановился в этом городе только на ночь, на одну-единственную ночь, чтобы затем продолжить путь на полуостров Юкатан, в Мексику, ведь туда он стремился всю свою жизнь.
Постояльцы, сидевшие на своих плетеных стульях, смотрели на Мак-Кенци, а миссис Моррис продолжала играть, но очень тихо, почти беззвучно.
— Достопочтенные дамы, я стар, и если не поеду в Мексику теперь, то не поеду уже никогда.
Мак-Кенци был как-то неопределенно робок, и каждое его движение сопровождалось своего рода неуверенной медлительностью, так, словно вся его тощая длинная фигура могла в любой миг свернуться в клубок и рухнуть, а улыбка его, улыбка ожидания, обладала точно такой же хрупкостью, как и он сам. Казалось, будто он всю свою жизнь извиняется за то, что живет на свете.
Да, Юкатан, по его словам, страна — абсолютно непроходимая. И понимать язык ее жителей — трудно. Но они любят музыку. И к тому же обладают ярким темпераментом.
— Мистер Мак-Кенци, — произнесла со своего плетеного стула миссис Рубинстайн.
— Надеюсь, речь идет о туристической поездке?
— Нет, нет! — живо ответил он. — Я еду один.
— В Юкатан?
— Ненадолго, лишь на то время, чтобы пройти через настоящие джунгли. Об Юкатане я перечитал все, что есть.
— Там очень жарко, — сказала миссис Рубинстайн. — Жители злы, да и в джунглях никакие автобусы не ходят.
— Знаю, — почти застенчиво ответил Мак-Кенци. — Это ужасно. Но если я не совершу такое путешествие сейчас, оно не состоится никогда.
Мисс Фрей спросила, не желает ли он присесть и выпить стакан кока-колы, но он не захотел, ведь он просто проходил мимо.
— Как жаль, что вы не сможете остаться в Сент-Питерсберге подольше, — сказала мисс Пибоди, — это такой красивый город!
Сидя на стуле, трудно было заглянуть ему в лицо, уж слишком он был высокорослым.
— Нет, нет, — сказал он, — я не могу потерять ни одного-единственного дня. — И он поочередно улыбнулся им всем.
— Сколько времени вы пробудете в Мексике? — спросила мисс Фрей.
Но он только улыбнулся в ответ.
Миссис Моррис заиграла шотландскую балладу, она хотела помочь развлечь общество. Мак-Кенци с испуганным лицом прислушался, а потом внезапно запел, взяв слишком высокую октаву. При всей стремительности взлета, в голосе его ощущалась такая же хрупкая неуверенность, какая, видимо, отличала его характер вообще.
Песня была очень длинная, а прекрасные ее слова говорили большей частью о язычниках, тумане и о парусе судна, которое так никогда и не вернулось…
Всякий раз, когда он приближался к рефрену, дамы, затаив дыхание, смотрели вниз, в пол. После последнего рефрена весь вестибюль зааплодировал.
— Шотландия! — воскликнула мисс Пибоди. — Язычники! Должно быть, там чудесно!
— Там all right! — ответил Мак-Кенци.
«Он чуть не плачет, — сердито подумала миссис Моррис и заиграла новую балладу, а он тотчас снова запел. — Они все одинаковы. Выпевают из своей души свою же географическую отдаленность от мест, где родились, от точки на карте, откуда им никогда не уйти. Столь сильно чувство и столь мало дарование! Текст варьируется не очень… тысяча миль от родного дома, поезд гудит вдали, зеленая трава там же — дома, там же — дома — длинные-предлинные степи…»
Она помогла преодолеть самое трудное место с мелкими пассажами, но, когда его голос выдерживал, игра ее звучала словно шепот. «Сегодня — Шотландия. Завтра — рыдания немцев. Или кого-то из Иллинойса, из Каролины, да кого угодно, не из Сент-Питерсберга».
Один лишь раз ее слушатели вкусили неясные обращения к ним в окружающем мраке. Лица их — светлые пятна, аплодисменты их катились ей навстречу, словно морские буруны. Постепенно они подходили все ближе, ближе, пока не очутились вплотную за ее спиной. Хотя слушатели редко замечали, какую музыку она играет, прежде чем она не остановится.
