— Да читаю я их, читаю, — говорил Матс. — Только ничего они мне не говорят. Событий в них маловато. Я понимаю, это замечательные книжки, но на меня они наводят скуку, и все. Какую ни открой, вечно про людей, которым плохо живется.
— А как же твои матросы и жертвы кораблекрушений? Им ведь тоже плохо?
Матс качал головой и с улыбкой объяснял:
— Это совсем другое дело. И они столько не болтают, понимаешь?
Но Катри не отставала. На каждые четыре свои книжки он непременно должен был осилить одну из ее, всего-навсего одну. Она тревожилась, как бы Матс не заблудился в мире, где зло жизни замаскировано выдуманными приключениями, в которых торжествуют добро и справедливость. Чтоб порадовать сестру, Матс читал ее книги, но в рассуждения о них не пускался. Первое время она расспрашивала, что да как, он же коротко бросал: «Замечательная книжка, просто блеск!» И Катри прекратила расспросы.
Они вообще редко между собой разговаривали. Они молчали вдвоем, молчали спокойно и непринужденно.
Матс пришел, когда на улице давно уже стемнело. Явно торчал у Лильебергов. Катри не одобряла этого. Он вечно хвостом ходил за Лильебергами — в надежде, что они заведут разговор о лодках. Братья относились к Матсу хорошо, по-доброму, как относятся к домашним животным: им дозволено быть рядом, но в расчет их не принимают. Вот и ее брата в расчет не принимают. Катри накрыла на стол, и они поужинали, как всегда уткнувшись каждый в свою книгу. Эти «книжные» трапезы издавна были самой тихой порою дня, исполненной невозмутимого и благодатного покоя. Однако сегодня вечером Катри не могла читать, вновь и вновь она мысленно возвращалась в дом Анны Эмелин и вновь и вновь выходила оттуда побежденная. Всё она Матсу испортила. Катри оторвала взгляд от книги, в которой ни слова больше не понимала, и посмотрела на брата. Абажур на лампе, что стояла между ними, был дырявый, и от этого на лице у Матса лежала как бы тончайшая сетка из света и тени, напоминая Катри то ли зыбкие тени листьев на лугу, то ли солнечные блики на песчаном дне водоема. Одна лишь Катри и видела, какой он красивый. Ей вдруг ужасно захотелось поговорить с братом о той наболевшей задаче, которая ни на миг не выходила у нее из головы, растолковать ему свои понятия о чести, оправдаться, нет, не оправдаться, только объясниться, поговорить обо всем том, о чем ни с кем, кроме Матса, не поговоришь.
Но я не могу. У Матса нет секретов. Потому он такой и загадочный. Никто не смеет его тревожить, пусть безмятежно живет в своем незамысловатом и чистом мире. Да он, наверно, и не поймет меня, огорчится только и решит, что мне плохо. И что я, собственно, стану растолковывать… Знаю ведь, главное — действовать открыто, и сражаться я должна как можно честнее.
Матс поднял глаза от книги, спросил:
— Ты что?
— Ничего. Как книжка-то, интересная?
— Ага, — кивнул Матс. — Как раз читаю про морское сражение.
4
Вечерами в деревне было очень тихо, ну разве что дворняжка какая-нибудь затявкает. Все сидели по домам, обедали, ужинали, из всех окон лился свет. И, как обычно, сыпал снег. На крышах лежали тяжелые снеговые шапки, а проторенные за день дорожки вновь укрывались свежей белизной, и по бокам их все росли и росли плотные белые насыпи-сугробы. Недра этих сугробов были изрыты узкими ходами и пещерами, которые ребятня выкапывала каждую оттепель. А поверху стояли снеговики — люди, кони, чудища с зубами из обрезков жести и глазами из угольков. Когда мороз крепчал, этих красавцев поливали водой, чтоб они как следует заледенели. Однажды, остановившись рассмотреть один из ребячьих истуканов, Катри увидала, что дети изобразили ее самое. Вместо глаз они вставили желтые стекляшки, на голову напялили старую меховую шапку и рот сделали узкий, похожий на щель. И вся фигура была прямая, точно палка. Бок о бок со снежной женщиной шагал огромный пес, они словно приросли друг к другу. Пса вылепили кое-как, но все равно было ясно, что вылепить хотели именно собаку, да еще грозную. А рядышком притулилась совсем маленькая скорченная фигурка с красным лоскутом на голове — гном в складках женской юбки. Красную шерстяную шапку зимой носил Матс. Катри пинком сломала карлика, а придя домой, швырнула братнину шапку в печь и связала ему новую, синюю. В память ей больно врезалась одна-единственная деталь ребячьей карикатуры — испещренная цифрами бумажонка, которую щепочкой воткнули прямо в сердце снежной женщины. Это была дань уважения, вопреки всему. Дети слыхали разговоры взрослых и знали, что она мастерица считать. Знали, что ее сердце насквозь пропитано цифрами.
Вот уж который год люди одолевали Катри просьбами помочь в расчетах, которые им самим были не по зубам. Она же управлялась со сложными вычислениями и процентами шутя, щелкала их будто орешки, результаты всегда сходились, всегда были правильны. Началось это, когда Катри оформляла в лавке заказы и платежи, в ту пору и пошла молва, что «считает девка как арифмометр и все насквозь видит», она ведь уличила кой-кого из городских поставщиков в обмане. А со временем и самого лавочника на том же поймала — правда, об этом никто не знал. Вдобавок, что ни говори, природа наделила Катри безошибочным умением справедливо распределять денежные суммы и четко, однозначно решать дело в заковыристых ситуациях, когда требовалась математика иного рода. Сельчане завели привычку ходить к ней с налоговыми декларациями, обсуждать купчие, завещания, межи. Можно было, разумеется, съездить в город, к юристу, но ей они доверяли больше, а раз так — зачем выбрасывать деньги на юриста?
— Отдайте вы им этот луг, — говорила, к примеру, Катри. — Проку от него все равно кот наплакал, для выпаса и то не приспособишь. Но только поставьте условием, что застраивать его нельзя, иначе они рано или поздно поселятся у вас перед носом. А ведь вы их недолюбливаете.
Противной стороне она говорила, что луг бросовый, но, если уж для них это вопрос престижа, не грех будет потратиться на изгородь с табличкой «Вход воспрещен» и установить ее так, чтобы соседская ребятня не галдела целыми днями в уши.
Вся деревня обсуждала советы Катри и находила их правильными и весьма хитроумными. Самым убедительным в них был, пожалуй, исходный тезис: в любой усадьбе на дух не выносят соседей. Но зачастую визиты к Катри оставляли у людей ощущение какой-то странной пристыженности. Почему — непонятно, ведь Катри всегда судила по справедливости. Взять хотя бы эту вот историю с двумя семействами, которые долгие годы косо смотрели друг на друга; Катри помогла тем и другим соблюсти внешние приличия, но вслух сказала об их вражде и таким образом ее увековечила. Еще она помогала людям уразуметь, что их надули. Всем здорово понравился ее приговор насчет Хюсхольмова Эмиля, он получил тяжелое заражение крови, истратил на лечение прорву денег и долго не мог работать, Катри и скажи ему:
— Это производственная травма, а стало быть, полагается возмещение убытка. Пускай хозяева похлопочут насчет страховки…
— Так ведь это неправда, — перебил Эмиль, — дело было не в мастерской, я треску чистил.
На что Катри заметила:
