— Вы знаете, тетя, раньше у меня никогда не было своей комнаты, — сказал Матс.
— Не было? Надо же, странно. Вообще-то я вот как думала: если Катри займет розовую комнату, то голубая будет твоя. Она, бывало, всем очень нравилась.
Стоя в дверях, они осматривали помещение. Матс ничего не говорил.
— Тебе не нравится? — спросила в конце концов Анна.
— Ужас до чего красиво. Но понимаете, тетя, она слишком велика.
— Что значит «слишком велика»?
— Ну, для одного человека. Я к таким огромным не привык.
Анна огорчилась:
— Плохо дело, меньше-то здесь нет.
— Вы уверены, тетя? Когда строят такой большущий дом, непременно выгородят чуланчик-другой, ошибутся в расчетах — глядь, и осталось лишнее местечко под крышей.
Анна призадумалась, а потом сказала:
— У нас же есть комната для прислуги! Только в ней полно всякого ненужного хлама, да и холодно чересчур.
В комнате для прислуги действительно царил жуткий холод. Куда ни посмотришь, всюду мебель, вещи, штуковины, некогда бывшие вещами и частями каких-то непонятных предметов, все это как попало свалено в груды, подпирающие скошенный потолок, неровная стена, прорезанная полосой зимнего света из окошка в дальнем конце узкой, точно кишка, каморки.
— Замечательное жилье, — сказал Матс. — Замечательное. Куда можно убрать все эти вещи?
— Не знаю… А ты уверен, что тебе понравится жить здесь?
— Еще бы! Конечно уверен! Но куда девать эти вещи?
— Куда хочешь. Куда-нибудь. А я пойду, пожалуй, к себе.
Анну комната испугала, показалась зловещей и до ужаса унылой. Она шла прочь, а эта комната неотступно следовала за нею. Ожили в памяти давнишние образы — служанка Бэда, что работала у них еще в ту пору, когда Анна была молоденькой девушкой, а жила в этой самой жуткой кишке, с годами Бэда растолстела, стала сонливой, возьмет, бывало, выходной, нанижет на себя кучу платков да шалей — и на боковую. Кошмар, подумала Анна. Помнится, меня посылали за Бэдой наверх, и, как ни приду, она вечно спит. Что с нею сталось? Уехала? Захворала? Не припомню. А вся эта мебель — где она стояла? Я совершенно забыла про нее, но ведь где-то же она стояла и была нужна… Нужна — когда-то кому-то…
Лежа на кровати, Анна смотрела в потолок. Стеклянный плафон в оправе из гипсовых розочек, такие же точно розочки длинной гирляндой опоясывают стены. Анна прислушивалась. Наверху с шумом перетаскивали что-то тяжелое. Сновали взад-вперед шаги, а в промежутках воцарялась тишина, и Анна поневоле отчаянно напрягала слух: ага, вот опять что-то волокут, роняют, там наверху все перемещалось, все было в движении. Забытое прошлое, что покоилось над спальней Анны Эмелин, далекое и безмятежное, как чистый купол небес, в корне преображалось. Что ж, сказала себе Анна, всяк вправе жить по-своему, ну а мне пора вздремнуть. Она нахлобучила на голову подушку, но заснуть так и не смогла.
— Но где же все эти вещи? Куда вы их распихали?
— Да никуда, — ответила Катри. — Часть мы вынесли на лед, а остальное забрал Лильеберг, в город свезет, на аукцион. Он и деньги получит, после продажи. Хотя будет их явно немного.
— Фрёкен Клинг, — сказала Анна, — а вам не кажется, что это самоуправство?
— Возможно, — отозвалась Катри. — Но подумайте сами, фрёкен Эмелин, подумайте, что было бы, если б мы показывали вам всю поломанную мебель, каждый из этих печальных предметов, вещей без смысла. Вы бы мучались, решая, что сохранить, что выбросить, что продать. Ну а так все решено и подписано. Чем плохо?
Анна молчала.
— Допустим, ничем, — наконец сказала она. — Но как бы там ни было, поступили вы очень своевольно.
Далеко на льду, дожидаясь теплых дней, темнела куча хлама — памятник полнейшему неумению родителей избавляться от негодного имущества. Странно, думала Анна, вот вскроется лед, и все утонет, уйдет прямиком на дно и исчезнет. Это же непристойно, чуть ли не бесстыдно. Обязательно расскажу Сильвии. Затем ей подумалось, что, может, оно и не утонет или утонет не целиком, может, его прибьет к другому берегу, а кто-нибудь найдет и удивится, откуда это и зачем. Так или иначе, Анниной вины тут не было, ни на йоту.
13
Тишина снова вернулась в «Большой Кролик». Матс двигался так же бесшумно, как и его сестра, и Анна никогда не знала точно, дома он или нет. Изредка они сталкивались в коридоре, тогда Матс останавливался, замирал на секунду от собственной благородной дерзости и улыбался ей, а потом, склонив голову, шел дальше. Чувство, что охватывало Анну в его присутствии, было сродни той застенчивости, какая одолевала перед братом саму Катри, при встречах с ним Анна теряла дар речи, да и считала излишним отвлекать его будничными репликами, которыми люди обмениваются на лестнице всего-навсего потому, что ненароком повстречались, а мгновение спустя уже разминутся. Матс и Анна были заодно только в своих книжках, все прочее по негласному уговору образовывало ничейную территорию. Иногда Анна слышала где-то в доме стук молотка, но не шла туда. Точь-в-точь как в лодочной мастерской, Матс работал незаметно и никогда не показывал сделанного. Он просто ходил и высматривал, что требует починки, и, не откладывая, ремонтировал. В «Кролике» кое-что износилось, и вытерлось, и подгнило — дом-то был уже в годах и начал ветшать. Лишь через некоторое время Анна обратила внимание, что двери больше не скрипят, а, к примеру, окно легко открывается, сквозняк прекратился, позабытая лампа опять горит, — таких проявлений заботы было великое множество, и Аннино сердце преисполнилось радостью и удивлением. Сюрпризы, думала Анна, ужасно люблю сюрпризы. Когда я была маленькая, на Пасху всегда прятали яйца, и надо было разыскивать их по всему дому, они были маленькие, красивые, с султанчиком из желтых перьев… Входишь. Заглядываешь и туда и сюда, кругом ищешь. А желтый хвостик — вот он, чуть виднеется, сразу и не найти…
Анна пробовала благодарить Матса, когда они вечерами пили на кухне чай, но очень скоро поняла, что только смущает его, и отказалась от этой затеи. Опять оба читали свои книжки, и все было в полном порядке.
В это самое время Анна как-то по-новому и с тревогой осознала, на что тратила свое время и что упускала. День ото дня она все внимательнее следила за собственными поступками, а ведь долгие годы дни незаметно скользили мимо. Живя в одиночестве, Анна не замечала, как часто теряет дневные часы во сне. Она подпускала сон к себе поближе, мягкий, ласковый, как туман, как снег, вновь и вновь читала ту же фразу, покуда слова не тонули в тумане, утрачивая всякий смысл, просыпалась, отыскивала глазами нужное место на странице и читала дальше, будто пропало у нее лишь несколько секунд. Теперь же Анна уразумела, что спала, и подолгу. Никто об этом не знал, никто ее не беспокоил, и все-таки простая, но необоримая потребность минутку-другую побыть в объятиях Морфея стала чем-то запретным. Она просыпалась как от толчка, таращила глаза, хваталась за книгу и прислушивалась — полная тишина. Но у нее над головой только что кто-то прошел.
