— Держи. Почитай для разнообразия живое слово. «Тайфун» — лучшее из написанного о кораблях в шторм. Это гораздо больше, чем приключение. И больше, чем шторм… Поверь, даже твоя просвещенная сестрица и та наверняка читала Джозефа Конрада. — Помолчав, Анна добавила: — Только вот поняла ли.
Пряча глаза, Матс открыл книгу, полистал ее, так же бережно, как прикасался ко всему вокруг, и осторожно заметил, что Катри много чего понимает, она ведь очень умная.
— Куда умней нас, — сказал он.
— Возможно, — согласилась Анна. — Тебе видней. Но вот ведь какая штука, дружок: она бесталанна. А это совсем другое дело.
Когда Анна ушла, Матс заварил себе чашку чаю, сел за кухонный стол, начал читать. И от шторма все в доме притихло.
Анна потеряла вкус к чтению. Герои морей-океанов, джунглей и глухих уголков стали вдруг безжизненными фигурами, ей больше не было доступа в мир искренности, торжества справедливости, вечной дружбы и заслуженного наказания. Анна не могла понять, как же это получилось, и чувствовала себя изгоем.
В один прекрасный день, совершенно мимоходом, она объявила, что не желает отныне иметь ни малейшего касательства к делам, не желает ни говорить о них, ни слышать, пусть Катри, которая великолепно разбирается во всякого рода процентах, делит их по своему усмотрению.
— Но, Анна, я так не могу. Самые важные письма я не могу брать под свою ответственность. Это же серьезное дело, а не игрушки.
— Да, играть вы не умеете, — с легким ехидством вставила Анна. — Совсем не умеете, в том-то и беда.
Примерно в это время Катри и выдумала игру в проценты, назвав ее про себя «игрой в пользу Матса». Все было очень просто: картонные квадратики, на каждом четко выведено «5 %», «4,5 %», «7 %», «10 %» и так далее; раздают их, как игральные карты. Игра ведется быстро и без подробных разъяснений.
— Нам предлагают четыре процента, — говорит Катри. — Сколько поставим?
— Пять, — мгновенно отвечает Анна и бросает на стол свой квадратик. — Не давайте им себя надуть!
— А сколько Матсу?
— Два с половиной.
— Нет, — протестует Катри, — я даю четыре вам и два Матсу. На сей раз у меня было преимущественное право. Тут мы выиграли один процент за счет повышения до пяти. Его мы отложим.
— Отложим. А на что?
— Решайте сами.
— Купим Тедди одеяло, — смеется Анна. — Ну а дальше? Что там у нас?
— Дают семь с половиной.
— Десять! — кричит Анна. — Но для Матса только четыре.
— Анна, вы мухлюете. Десять вам не получить.
— Ну, тогда восемь. Но Матсу, как я говорила, четыре. Нет, пять. Пять с половиной.
Катри записала. Партнерша ее откинулась на спинку стула и повторила:
— А дальше? Что там у нас?
— Пока больше ничего. На все, что было в шкафу, я уже ответила.
— Так ведь можно и понарошку? — сказала Анна. — Я хочу еще.
Они начали играть на вымышленные суммы. Чаще всего за игру садились с наступлением сумерек. Разжигали огонь, ставили на стол две свечи, запасались карандашом и бумагой, раздавали картонки, получали и делали предложения, сбрасывали карточки, а карточки-картонки символизировали крупные суммы, которые порою исподволь вырастали до миллионов. Катри записывала. Она свыклась с этой забавой и частенько позволяла Анне выиграть, но неправдоподобие игры мучило ее, ей чудилось, будто у цифр отбирают их достоинство. Когда они играли на реальные Аннины интересы, точнее, на Аннину манеру говорить об этих интересах, Катри охватывало ощущение нереальности, и подчас ей стоило большого труда вернуться от этих выдуманных цифр к цифрам подлинным. Бывало, она складывала новые выигрыши в честной игре с прежними суммами, которые по ее расчетам отходили Матсу, и с еще большим тщанием записывала проценты для Анны. Игра на несуществующие деньги действовала Катри на нервы, Аннина манера обращаться с нулями ставила ее в тупик, и впервые в жизни Катри сбивалась со счета и долгими часами сидела у себя в комнате, крепко закрыв руками глаза и пытаясь разграничить реальность и беспочвенную забаву. Цифры гнали ее вперед и вперед, но не были уже ее союзниками. И Катри поняла, что Аннина забава — это своего рода наказание. На забытые письма она давным-давно ответила, а новые приходили редко. Анна казалась разочарованной.
— Что, некого нам сегодня обмануть? Тогда сыграем на миллионы.
В этой забаве противника можно было разгромить процентами, все равно какими — высокими ли, низкими ли.
Они было перешли на пикет, и совершенно напрасно. Анна проигрывать не любила, злилась и ворчала. В конце концов стали играть как раньше.
Оставаясь в доме одна, Анна выводила пса на задний двор и заставляла приносить палку. Пес изменился. Пройдешь мимо — возьмет и вскочит, да еще зубы оскалит.
— Место! — говорила Катри.
И пес ложился.
23
У Анны в спальне под окном была приделана выкрашенная белым кованая жардиньерка, которая с незапамятных времен пустовала. Здесь-то Катри и решила расставить папки с частной перепиской Анны и бумагами, оставшимися от ее родителей. На этот раз папки были из белого коленкора, под цвет мебели.
— Так-так, — сказала Анна. — Папины и мамины письма. Я думала, они давно отправились на лед. Вы их тоже читали?
Катри окаменела, внезапно увидев, как сильно изменилось Аннино лицо: оно съежилось, в нем появилась какая-то неприятная хитреца.
— Нет, не читала, — ответила Катри.
— Надо же, все аккуратно, все по порядку, и год на корешке. Могу открыть что угодно и когда угодно, скажем письмо, которое некто написал папе в девятьсот восьмом году.
Катри с минуту пристально смотрела на нее и, ни слова не говоря, вышла.
Анна бродила по комнате, брала в руки то одну, то другую вещицу, опять клала на место, а дурное настроение все не отступало, и в конце концов потребность в утешении стала совершенно невыносимой. Анна взяла белую папку с письмами Сильвии и села на кровать. Письма были подшиты в хронологическом порядке. Анна пропустила школьные годы, замужество Сильвии и все открытки из итальянского путешествия приятельницы. Вот соболезнования по случаю кончины родителей, умерших вскоре друг за другом. Анна нетерпеливо продолжала поиски, сейчас, сейчас речь пойдет о первых акварелях. Ага, нашла. «Дорогая Анна, отрадно слышать, что ты придумала себе хоть какое-то занятие, так все же будет легче». Нет, не то. Пока это еще не набрало важности… Позднее, когда Сильвия увидела их. Или после выхода первой книжки, точно уже не вспомнишь… Во всяком случае, когда они в первый раз говорили об Анниной работе, говорили по-настоящему серьезно, Сильвия сказала… Она помогла Анне, каким-то образом действительно помогла. Может быть, вот это: «Жизнь коротка, а искусство вечно, продолжай борьбу, милая Анна». Нет. Нет-нет. А здесь: «Не принимай это так близко к сердцу, вдохновение приходит, когда ему заблагорассудится». И еще: «По-моему, кролики у тебя премиленькие, за них тебе нечего беспокоиться». И уже к концу папки: «Что ты имеешь в виду, когда пишешь „сберечь пейзаж и, однако же, не поддаться обману“? Получила ли ты мой маленький новогодний подарок?..» Затем письма стали редки и мало-помалу сменились рождественскими открытками. Анна вернулась к началу, пытаясь отыскать то важное, то решающее, что Сильвия говорила о ее работе, но тщетно. Сильвия ничегошеньки не понимала, не выказывала интереса и была неисправимо сентиментальна. Анна поставила пустую папку на место, сложила письма в пластиковый мешок, потом спустилась в подвал, напихала в мешок глиняных черепков и крепко завязала. Кроме пса, дома никого не было. Анна потеплее оделась и пошла к морю. Путь по скользкому льду до мебельной горы оказался более долгим, чем она рассчитывала. Гора была солидная, прямо монумент, она разглядывала ее, стараясь опознать отдельные вещи, но не сумела, бросила свой мешок и повернула обратно к дому. Никто не видел ее прощания с Сильвией. В передней, проходя мимо пса, Анна обронила:
