«Чёрт его принёс. Только не сейчас, не здесь».
Трясогузка заливался праздничным колокольчиком:
— Привезли вам в качестве шефской помощи. «Комсомольская правда». Аж двадцать номеров, — попробовал облокотиться о стоящую у стеллажа стремянку, но нет, не понравилось, встал ровно; фуражка танцевала твист — Спецрейсом из Баку. Нашим бойцам раздайте. Полезней детективов всяких.
Стопка газет мягко хлопнула о стойку. Фатима нервно куталась в платок.
— Неразговорчивая вы сегодня, товарищ библиотекарь!
Замполит смотрел в пол, на потолок, на мух. За мухами, по ту сторону стекла, курили в своём обычном утреннем кружке местные старички.
— Не унывайте. Разве в книжках не учат держать хвост пистолетом? — махнул рукой себе за спину, прямо в сторону Мити.
И на одном дыхании, тем же звонким голосом:
— А с рядовым Решетовым мы разобрались. Сегодня же будет в-выш-ш-швыр-рнут из армии поганой метлой. Да. Сегодня же.
За стеклом проехал БТР с молодецки рассевшимися на броне бойцами. Трясогузка вместе с собравшимися у гостиницы проводил БТР взглядом, продолжил:
— Ну что вы такая грустная? За свой длинный язык он поплатился. Не будет больше болтать про вас где попало. И характеристика у него будет — в кладбищенские сторожа не возьмут! Да и братец ваш тоже, знаете… родную-то сестру! Ни за что!
Она молчала. Замполит кивал. Смотрел в пол, на потолок, на мух. Наконец, крикнул:
— Бывайте здоровы, товарищ библиотекарь! — и энергично ушёл.
Стеклянная дверь за ним закрылась. Мухи гудели. За комодом, в закутке с Пугачёвой и фиалками, нехорошо шептались. Митя подошёл к стойке.
— Какое число сегодня?
Она показала на газету.
Трясогузка, в очередной раз безуспешно попытавшийся завязать разговор с утренним собранием (делали вид, что не понимают по-русски) — стоял у гостиничных ступенек. Заметив, что он поворачивается в их сторону, оба, Митя и Фатима, резко отвернулись. Она постояла, теребя бахрому платка, и ушла в проход между стеллажей. Митя взял из стопки «Комсомолку» и вышел.
Внутри скопилось столько нехорошего электричества, что пронести его десять шагов мимо Трясогузки до двери гостиницы показалось совершенно невозможным. Митя спрятался за угол и дождался, пока замполит ушёл. Вечером приключилась стычка с воином из первой роты из-за места у телевизора. (Сенкевич рассказывал про Ушу в Китае.) Толковой драки не получилось. Растащили.
…Позже, в комендатуре, в открытую дверь актового зала Митя увидел, как Рикошет, нездоровый с лица, стреляя по сторонам глазами, выскользнул из кабинета особиста. В руке его болтался вещмешок. Когда в воздухе почернело, в резком свете фонарей и фар на площади толпился служивый люд. Рикошет был уже вполне румян и весел и доволен всеобщим вниманием.
— Эх, братки, говорил я вам, что дембель неизбежен как победа пролетариата! Ты записываешь? Записывай, не пропускай.
Рикошет давал бенефис. Стоящий тут же «Уазик» предназначен был персонально ему, он отправлялся в Баку, оттуда — в Вазиани, далее — домой.
Домой! Счастливая сволочь!
— Послезавтра в Вазиани, вечером на вокзале и — чух-чух, рядовой Решетов, чух-чух! И через двадцать часов пути — здравствуй, мама, я вернулся!
— Смотри, не сглазь.
— Не кажи гоп, поки не перескочишь.
— Хоть гоп хоть ёб, а через три денёчка буду я пьянющий и с тёлкой в обнимку. Вы уж простите меня, дембеля́ и молодые. Каждому своё!
И вот уже выходит из комендатуры капитан Онопко, который и будет сопровождать Рикошета до Вазиани. Его дружбан-дембель с задумчивой туманной улыбкой лезет за руль.
Когда уже захлопнулись двери, и «Уазик» тронулся, он потешно кричит в открытое окно:
— Зазнобушке моей горячий привет!
Все смеются, расходятся.
Идти в гостиницу Мите не хотелось. Отъезд Рикошета вызвал у него острый приступ ностальгии. Наверное, не у него одного. Он собирался предложить Саше Земляному подышать свежим воздухом — до отбоя есть ещё время — но тот опередил его:
— Пойдём, может, постоим?
По крутому подъёму они поднялись в частный сектор. Недалеко от «стекляшки» был небольшой пятачок, плоская площадка, с которой днём был виден почти весь Шеки. Там и остановились. БТРы здесь не ездили, слишком узко, и можно было не бояться попасться на глаза кому-нибудь из офицеров.
— Повезло придурку.
— Да уж, повезло.
— Что там с этой, с библиотекаршей, вышло?
— Её брат побил.
Силуэты дальних домов казались вырезанными из бархатной бумаги. Окна горели золотистыми маячками. Уступами спускались к площади крыши. Лунные блики и тени разных оттенков вылепили город.
— А Рикошет сука, — протянул задумчиво Саша — Своих сдал. Они пока не знают.
— Да?
— Точно. Особист дембельскую нычку накрыл. У них в номере была, за шкафом.
— Ты сам откуда знаешь?
— Видел.
Лунный свет зыбкими струйками тёк у них за спиной. Камни вспыхивали на его пути. Митя то и дело оглядывался и, конечно, повторял про себя строки Лермонтова. Хотелось поделиться с Сашей — вот, дескать, обычные слова сложил, а застолбил как золотоносные участки все каменистые дороги, блестящие под луной… Но не поделился. Говорили про Рикошета, про службу, про то, что когда всё здесь закончится, придётся им отправиться в войска — и куда лучше попасть, снова в пехоту или в автобат.
В улочке под ними скрипнули ворота. Небольшая толпа мужчин вышла и пошла, негромко переговариваясь, наверх, по ступенькам, ведущим к «верхним дворам». В руках у них торчало что-то, скорее всего, палки.
— На погром? — сказал Митя.
— А то куда. В нумера можно не идти, всё равно подымут, сегодня «тревожки» нету, всех увезли куда-то. Нас и пошлют.
Сверху было отлично видно, как они идут по блестящей в лунном свете дороге, воровато поглядывая в сторону «стекляшки», пряча сигареты в кулак. Останавливались, что-то обсуждали, шли дальше. Останавливался и шёл вместе со всеми цирюльник — как всегда молчаливый, несколько отстранённый. Под светлым плащом, заменившим крахмальный халат, элегантная спина. Движения математически безупречны.
— Сань, до чего всё обрыдло!
— В части хуже будет.
В тот день его отправили патрулировать в паре с Лапиным.
Развод проходил в привычном для второго взвода месте, в боковом тупичке, где когда-то они справляли свой пир мародёров — между стеклянной стеной актового зала и глухим бетонным забором, плотно засаженным кустами сирени.
Голосу Кочеулова было здесь тесно, он гремел как медведь, застрявший в бочке. Но всё-таки казалось, сегодня взводный старается говорить потише, усмирить свои медвежьи децибелы.
