— Конечная, — объявил Захар — бэтэр дальше не идёт.
И вроде шутил он по армейским стандартам довольно сносно — на безрыбье и рак шутка — но никто никогда не смеялся, не улыбнулся ни разу. Почему-то получалось очень похоже на Рикошета и — странный эффект — воспринималось как старое и уже слышанное.
К дежурному на доклад Митя плёлся последним. Ныли отбитые голени и рёбра. Спешить было абсолютно некуда. Но как ни тяни резину, как ни замедляй шаг, а путь безнадёжно короток: в вестибюль и налево. Над красивой табличкой «Приёмная граждан» кусок гофрированного картона, на котором красным фломастером по трафарету: «Дежурный по городу». Что ж, за дверью, конечно, военный прокурор с гербастой папкой, в которой со всеми нужными подписями и печатями — приговор. Пара кирпичноликих вэвэшников, Кочеулов, скорбный и строгий. И барабанная дробь — спецзаказом с разверзшихся небес.
— А это ещё что такое? — скажет медным голосом прокурор, ткнув пальцем в Митину синюю скулу, и разведёт руками — Что ж, товарищи…
Но в кабинете дежурного его не было ни прокурора, ни вэвэшников. Мирно жужжали уклоняющиеся от осени мухи. Кашляла и свистела рация. Никого кроме самого дежурного. Митя встал так, чтобы не было видно синей скулы. Заступивший дежурным командир третьей роты, усатый и резкий в движениях, выслушал рапорт о прибытии с наряда, не переставая начищать сапоги.
— Свободны, — только и сказал.
И они скрипнули каблуками по паркету, оставляя на нём чёрные отметины поверх множества таких же, уже оставленных чьими-то разворачивавшимися кругом каблуками.
«Что такое?» — недоумевал Митя, с трудом поспевая за Теном и Земляным. В левом боку, куда попал Петька, сидел камень. Не верилось, что всё позади. Но никто не бежал следом, Трясогузка не вываливался из ночной тени. «Что такое?» Висела луна, блестела мостовая. Где-то на соседних улицах порыкивали БТРы, возвещая наступление комендантского часа.
В гостинице по коридорам ходили братки-сослуживцы. Некоторые, уже умытые и готовые «отбиться», расхаживали в подштанниках, сапогах и с автоматами. «Беспризорные» автоматы норовят умыкнуть, спрятать — пусть раззява поищет. Кто-то развалился перед телевизором. К телевизору тянутся. В телевизоре всё так, как было раньше: Хрюша, перестройка, аэробика. Аэробику любят особенно — воскресным утром перед экраном столпотворение: передача «Для тех, кто служит» о девушках в купальниках и полосатых гетрах: «— Вот, вот эта на мою бывшую похожа!»
Кто-то сидел в распахнутых окнах, свесив ноги наружу и неутомимо шлёпая комаров:
— Живучие, суки.
— Новый год на носу, а они как летом.
Вообще-то сидеть в раскрытых окнах запрещалось. Считалось, что это оскорбляет эстетические чувства местных жителей. Стодеревский так и сказал: «эстетические». Ещё совсем недавно запреты начальства действовали без сбоев, как простые механизмы. Но это было в прошлом. Каждый из них успел спасти кого-нибудь от погрома, постоял в оцеплении под хищными зрачками толпы. Каждый хотя бы раз успел побыть сильным. Не было больше придушенных желторотиков из пехотной учебки. Тяжёлые шестерни Вазиани прокрутились и выпустили. Происходящее было непонятно (да и кто бы во всём копался!), они играли в авангардной пьесе на иностранном языке — но, кажется, играли главные роли.
Вид обыденной вечерней жизни перед отбоем быстро успокоил Митю. «Не настучал, что ли?», — удивлялся он, ставя автомат под раковину и выдавливая пасту на зубную щётку. Не особенно верилось в то, что Трясогузка решил его простить. Зубы пришлось чистить, оттягивая свободной рукой разбитую губу.
В холле у телевизора он узнал, в чём причина перемирия.
— Ты уже слышал хохму про Рюмина старшего? — явно от нечего делать обратился к нему Вовка из первой роты — А что с рожей?
— Да так, дверь.
И Вовка рассказал ему про Рюмина старшего. Оказывается, у замполита есть отец. И оказывается, отец его бывший генерал. Узнав, что один из тех, кто руководит наведением порядка в Азербайджане — Лебедь, его давнишний знакомый, бывший однокашник по Училищу — он переоделся в новенькую полевую форму, сложил чемодан и прилетел в Баку. Чтобы быть в гуще. Интересно же! После Баку слетал ещё куда-то, к другому своему корешку. Погостил там. Наконец, решил навестить сына и прилетел в Шеки. Рюмин младший встретил его за городом, на той бахче, куда приземлялись военные вертолёты, на одолженной в горкомовском гараже «Волге». Утром, после столкновения с Митей. Встретил, стало быть, привёз к комендатуре. Оставил отца-генерала в машине, а сам побежал вовнутрь — то ли доложиться Стодеревскому, то ли к дежурному по Митину душу… Сам генерал не захотел выходить — решил сразу же, времени не тратя, произвести рекогносцировку, покататься по городу. Был он лыс «под Котовского». Каждое утро брил голову. Побрил и сегодня, но почему-то ничем не взбрызнул… или решил ещё разок освежиться… Как бы там ни было, в «бардачке» он нашёл белый пластмассовый баллончик с красным колпачком и решил, что это дезодорант… Этикетка-то с баллончиков «Черёмухи» постоянно слетает, не приклеена потому что к самому баллончику, а просто склеена в кольцо. В общем и целом, когда замполит вышел из комендатуры, его отец торчал из окна «Волги» в совершенной отключке, выделяя пену, а «Черёмуха» валялась возле колеса. Сейчас замполит в Баку, повёз отца в больницу, не захотел к местным врачам обращаться — не доверяет.
В номере Митя как обычно засунул автомат в головах под матрас, сапоги отнёс в дальний от двери угол. Лёг, однако, одетым. На всякий случай.
— Ты чего в одежде? — спросил Тен.
— Да так, предчувствия.
Тен и Земляной делали вид, что ничего такого не было. Митя — тоже. «А кто его знает, как у них тут принято, в России». Мысли сбивались в тугой колтун. Земляной размеренно посапывал. Ночь текла… За стенкой кто-то из третьей роты мечтал о том, как всё закончится, и перед отправкой в части их привезут в Вазиани:
— В первую очередь Мелехов. Я буду следить за ним, глаз не отведу. Они ж, суки, ныкаться будут как крысы. Подойду я к нему, скажу ему спокойно так, спокойно: «Встать, товарищ сержант». «— Чего-чего?», — он скажет. Мелехов наглый, думает, судьбу за яйца ухватил. «— Да вот чего», — я ему скажу. Так отхожу его, ни одного рёбрышка целого не оставлю… аж сейчас, как подумаю, руки ноют.
И под это мечтательное бормотание Митя проваливался в сон, увязал в его ватном немом омуте. Разоспаться не успел. Он открыл глаза, лишь только щёлкнула открывающаяся дверь. Открыл — и тут же зажмурил под кинжальным лучом фонарика.
— Этот?
— Он, он, родимый.
Пришедших было двое. Два капитана. Усатый командир третьей роты и Онопко. Усач пнул его в подошву:
— Вставай давай, Вакула, выходи. Бунтарь х. в!
Митя достал оружие из-под матраса и встал перед ними. Фонарик по-прежнему бил в лицо.
— А, так вон это который, — его рассматривали как добытую дичь — Этот сегодня у меня на докладе был, помню. А я на того думал, — и обращаясь к Мите — Обувайся!
