Он вспомнил, как в девяносто втором ходил в милицию, в паспортный стол за тем самым «вкладышем о гражданстве». Было очень похоже на посещение Ворошиловской ПВС две недели назад. В кабинете его встретил такой же генератор ненависти. Такая же высоковольтная тётка. Только лет ей было побольше, а макияжа на ней — поменьше. Она смотрела в стол и говорила спокойным голосом, от которого поднимались волоски на руках. «— У тебя временная прописка. Вкладыша не положено. Иди. Следующего пригласи». Было понятно, что человек, пришедший оформлять гражданство, не может просто так, без единого вопроса, развернуться через левое плечо и выйти. Но она сказала именно так: «Не положено. Иди. Следующего пригласи». Она как раз и ждала этих его вопросиков, испуга, жалкой суеты человечка, у которого не в порядке документы. Но почувствовав это, он поступил так, как она не ожидала: в самом деле развернулся через левое плечо и молча вышел…
Днём он съездил к матери. Отговориться было невозможно: у него был выходной. Она подарила ему белый шарф. Ей всегда нравились белые шарфы. Они выпили полбутылки поддельного «Мукузани». Было обязательное сациви и был ореховый пирог с шоколадной глазурью, который он однажды в детстве назвал «грязным» — так и повелось: «грязный пирог».
Мама пыталась оживить застолье. Улыбалась часто, напряжённо — и как-то отчаянно-радостно. Говорила о его детстве, вспоминала, как он прятался от неё в шкафу и испугался там бабушкиной шубы. И только усиливала своими рассказами его недоумение: ну кому, для чего это теперь нужно? всё это? Она пробегала пальцами пробор, уложенный по случаю при помощи лака, приглаживала непослушно переваливающуюся на другую сторону прядь.
— Ну что такой бука? Расскажи маме что-нибудь.
У неё есть набор обязательных воспоминаний.
— А помнишь, как дедушке на работе индюшку живую подарили? Как она нам все обои в прихожей обкакала!
Они просидели час.
На прощанье он чмокнул её в щёку. Она потянула его голову к себе, но он выпрямился, высвобождаясь.
— А маленьким был такой лизун, с колен не слазил, — сказала она то, что говорила всегда, когда он чмокал её в щёку и поспешно выпрямлялся.
Митя пристраивал на шее белый шарф, стараясь запихнуть поглубже под пальто, чтобы не так заметно, а она поправляла по-своему, вытаскивала его из-под воротника.
Вечером он побрился, надел костюм и расположился в кресле. На столике между креслом и диваном стояла непочатая бутылка всё того же «Мукузани». Должен был позвонить Ваня. Марина не говорит с ним по телефону. Всё ограничивается стандартной формулой «мама передаёт тебе свои поздравления». Выпьет он только тогда, когда поговорит с сыном.
Когда мы с тобой встретимся, нам, наверное, поначалу будет трудно говорить. Мы пойдём с тобой в парк. Мы пойдём с тобой по аллеям, как ходили когда-то, когда ты по привычке брал меня за руку. И всё вернётся.
Интересно, в Осло есть приличные парки? Или только набережные с крикливыми жирными чайками? Когда они с Ванечкой остались одни и переехали из общаги во флигель к бабушке Свете, у них появился свой парк — по дороге в Ванину школу. Получалось длиннее, чем напрямик через дворы, но Митя старался водить его в школу этим путём. Они выходили из дому заблаговременно. Уходили подальше от проезжей части и медленно шли по аллее. Бывало, особенно осенью, даже опаздывали на урок. Он старался привить Ване свою щемящую любовь к осени. Ваня сходил с дорожки, забирался в гущу опавших листьев. «— Шуршанём, пап?». Митя становился рядом и они шли, раскидывая ногами шумную листву. Хорошо, что Ваня ходит в школу через этот парк. Хорошо каждое утро встречать на своём пути большие деревья. Он тоже ходил в школу мимо больших деревьев, мимо чинар, у которых летом сквозь зелень не разглядеть верхушек. После ливня с них ещё долго срывались одинокие крупные капли и стекал дурманящий лиственный запах. А осенью под чинарами выстилался густой рыжий ковёр. Проходя мимо, можно было срывать со стволов тёмные коричневые корочки, похожие на те, что срываешь с болячки на колене или локте, не дождавшись, пока отвалится сама. Теперь рядом с ним шёл его сын. Деревья другие. Но иногда случается тот самый дурманящий запах.
— Пап, а мальчишки вчера в туалете нехорошие слова говорили.
— А ты?
— Я нет. Я им сказал, как ты говорил. Что такие слова нельзя говорить, а то изо рта будет вонять, и все скажут: не рот, а урна.
— Молодец, правильно.
— Один мальчик меня обозвал и в живот ударил. Я убежал.
Митя хмурился и молча гладил сына по голове.
— Пап, а долго в школе учиться?
— Я же говорил, одиннадцать лет.
— Это долго?
Листва шумела под ногами, иногда наверху в ветках торопливо шаркал оборвавшийся лист и прыгал в золотистую пустоту аллеи.
Весь тот год Марина звонила по нескольку раз в месяц, истратив, наверное, кучу норвежских крон. Просила отпустить Ваню к ней на каникулы. Сначала Ваня не хотел встречаться с матерью, не хотел лететь с ней «в заграницу». Светлана Ивановна грозилась трупом лечь на пороге. Но Марина очень просила, обещала устроить сыну «первоклассный праздник» по случаю окончания первого класса. Митя взял с неё слово, что она вернёт Ваню. И на всякий случай взял слово с Вани, что он вернётся.
— Конечно вернусь, пап, — посмотрел он непонимающе.
Ваня сначала звонил часто, взахлёб делился впечатлениями, потом стал звонить реже, и Мите приходилось самому его расспрашивать — а в конце лета Ваня позвонил и, глотая слёзы, сказал, что не вернётся к нему.
…Митя проснулся закоченевший. В открытое окно дышал мороз. Нужно было проделать несколько простых действий. Он встал, закрыл окно, выключил свет, убрал с дивана телефон, разделся и лёг, укрывшись с головой. Впервые за столько лет Ваня не поздравил его с днём рождения.
Наутро Митя выглядел обесцвеченным и помятым, вполне как человек с крупного бодуна. На работе его встретили одобрительными замечаниями: «Видать, вчера хорошо отметили». Митя покивал многозначительно, Толик посоветовал ему попить водички.
— Но лучше всего, конечно, рассола. Пива ведь нельзя.
На это, пожалуй следовало бы ответить: «Где я тебе, на …, рассола достану?», — но ему было непреодолимо лень играть в охранника.
— Мы с братом на прошлой неделе набодяжились знатно, — сказал Вова-сапёр. — Братец весь двор облевал. Даже собачке бедной досталось.
— А ты? — заинтересовался Толик.
— А что я? Я вообще никогда не блюю.
— Ни разу в жизни? В натуре? Ни разу в жизни не блевал?
— Нет.
— В натуре ни разу?!
— Нет, ну конечно, если отравиться, бывало, а так, чтобы от водки — нет, никогда. Я же как? Всех впускать, никого не выпускать.
— А как ты определишь, от водки это или нет?
Вова принялся рассуждать, как можно безошибочно определить, от чего блюёшь, а Митя отправился на вход менять вчерашнюю смену. На ступеньках стоял новенький, чьё имя Митя никак не мог запомнить уже вторую неделю, с вчерашней щетиной на щеках и красными от плохого сна глазами. Вообще-то спать ночью разрешалось: банк всё равно сдавался на сигнализацию, — но запрещались раскладушки, матрасы и использование в качестве лежанки столов в кабинетах. Учитывая запреты, для сна оставались лишь составленные вместе стулья и мягкие кресла в операционных залах. Новеньким, обычно несколько первых месяцев, приходилось довольствоваться стульями. У остальных в укромных закоулках — нычках — как то: в пожарных щитах, за шкафами, под лестницами, — давно было припрятано что-нибудь мягкое. В независимости от того, что это было — сохранившийся с армейской службы бушлат или настоящий матрас — называлось это шкурка. Но как и в тех, настоящих казармах, свою «шкурку» и «нычку» ещё нужно было заслужить.
