Его друг Брунс. Как близки они были когда-то. Линде еще помнил, как они раньше часто звонили друг другу поздно вечером, сидя за рюмкой вина — Ингрид уже спала, сквозь открытое окно доносились ароматы сада, — обсуждали Господа Бога, весь мир, свои семьи, гимназию, политическое положение. И придумывали свой комикс.
При воспоминании об этом Линде невольно улыбнулся. Уже давно забытые, они внезапно вновь появились перед ним: наглые школьники-хиппи Дурак и Трус (подражание братьям-лисятам Фиксу и Фокси), которые своими фокусами и проказами переворачивали вверх дном всю немецкую гимназию. Образцами для Брунса и Линде были «Братья Фрик» и другие комиксы Герхарда Зейфрида. Брунс, имевший способности к рисованию, должен был как можно ближе к оригиналу скопировать Фикса и Фокси, пририсовать им длинные волосы, армейские теплые куртки и спортивные ботинки, тексты же они собирались писать сообща. Целыми ночами они придумывали истории и повороты сюжета, воображали, как выпуски их комиксов о Дураке и Трусе станут культовыми явлениями в немецких школах. Но до конца они свои замыслы не довели, а после того как Брунс стал директором гимназии, проект был забыт.
И все-таки, думал Линде, мы были замечательной командой, у нас были планы, идеи, чувство юмора, и никто не знает меня дольше и, вероятно, лучше, чем Герхард. Он должен еще помнить, как я одержим работой и что я, видит Бог, не какой-нибудь говнюк!
Линде кивнул самому себе. Брунс был сейчас именно тем, кто ему нужен. Со своей прямотой и отсутствием сентиментальности старый друг напомнит ему, что есть еще и другой мир, кроме этого кошмара, что жизнь продолжается и что он, Линде, вероятно, вовсе не так одинок, как себя ощущает. Ибо кто знает, может, в результате всех этих несчастий они в конце концов вновь сблизятся с Брунсом. Во всяком случае, он хочет быть честным и открытым, насколько сможет, довериться Брунсу, полностью положиться на него, что само по себе уже будет явным доказательством дружбы. Они, как герои их комикса, — два типа, одна гимназия, сто процентов успеха. Линде быстро поднялся и вытащил из кармана ключ от дома. Проходя по прихожей и гостиной, он на ходу включил везде свет и бросил куртку на ближайший стул. Желание наконец-то с кем-нибудь поговорить росло с каждой секундой.
У себя в кабинете он смахнул со стола осколки разбитой рюмки в корзину для мусора, принес из кухни новую рюмку, сел перед телефоном и налил себе коньяку. Замер на мгновение, посмотрел на свое угрюмое лицо в оконном стекле и мысленно пожелал здоровья Пабло: «За твою силу и выносливость… и за наше будущее!» Он снова чуть не заплакал. Потом одним духом выпил рюмку, налил себе еще и набрал номер Брунса.
— Да? — отозвался тот. В глубине его комнаты громко играл джаз.
— Герхард, говорит Йоахим.
— Йоахим?! Как поздно ты звонишь. Что, ночи в Бранденбурге такие длинные?
— Видишь ли… Герхард, я должен с тобой поговорить.
— Не понял? — Джазовая труба грохотала в телефоне, заглушая голос Брунса.
— Понимаешь, я не в Бранденбурге, я… в общем, я у себя дома. Пабло попал в аварию.
— Погоди-ка… Джереми, поставь, пожалуйста, пусть стоит! Это керамическая скульптура, она разобьется вдребезги, если ее уронить. А стоила она кучу денег… Да… Спасибо!
— Гм… у тебя гости?
— Что?
— Я спросил, может, у тебя гости и я мешаю?
— Да, у меня гости. Как ты думаешь, с кем я тут разговариваю? А что случилось-то?
Опять загремела труба.
— Послушай, может, ты немного приглушишь музыку?
— Джереми! Пожалуйста, оставь в покое все, что стоит в шкафу! Это дорогой чайный сервиз из Марокко! Да, дорогой! В жизни еще есть и более дорогие вещи, чем банкноты в пятьдесят евро.
— Герхард!
— Да!
— Мне необходимо поговорить с тобой!
— Ясно, Йоахим, мне очень жаль, вот только… — Брунс понизил голос: — Этот парень сводит меня с ума! — Потом добавил со смехом: — Но такова жизнь, с чем только не примиришься ради красивого шалунишки!
Линде онемел. Брунс явно был пьян в стельку.
— Скажи-ка, Герхард, — Линде запнулся, он совсем не об этом хотел говорить, и все-таки вопрос вертелся у него на языке, — как ты можешь… Я хотел сказать, а если бы позвонил не я, а…
Несколько секунд в телефоне звучала только джазовая музыка, пока Брунс не спросил:
— Ты ради этого звонишь мне в пять утра? Кстати, парню девятнадцать, поэтому мы с ним, так сказать, вполне в рамках закона. И в этом возрасте пора бы знать, что ты делаешь, или не узнаешь никогда. Тебе это известно?
— Что именно?
— Кто из нас пьян, я или ты?
— Я… Герхард…
— Да?
— Я звоню потому, что… Пабло попал в аварию. Он лежит в больнице, он в коме…
— Что? Я не понял. Погоди, я приглушу музыку.
Чуть погодя Брунс вернулся к трубке и сказал:
— Послушай, а то забуду. Эта фрау Кауфман сегодня вечером позвонила мне и рассказала о вашем разговоре. Значит, так: похоже, она и правда не в восторге от тебя, и мне показалось, что она хочет устроить тебе серьезные неприятности. Я считаю, что она, конечно, истеричка, но… А что, вообще, случилось? Ты ведь обычно такой дамский угодник с родительницами… Йоахим?
— Да…
— Алло?
— Я…
— Ну, пока не беспокойся, мы как-нибудь поправим положение. Но в будущем веди себя, пожалуйста, поосторожнее. Потому что чего гимназии абсолютно не нужно, так это какой-нибудь говенной публичной дискуссии об антисемитизме. Она и тебе угрожала газетой?
— Гм, да.
— Ну вот, а там главное не факты, а только одно: кто устроит скандал погромче. И если эта дама что-то умеет, то именно это. Бог мой, какую мораль она мне прочитала, до сих пор во рту горчит! Верно ли, будто ты на уроке сказал, что без постоянного вмешательства евреев Германия могла бы разобраться со своим прошлым намного серьезнее и конструктивнее?
— Нет, и наверняка не в таких выражениях.
— Ага. Но она сказала, что цитирует. И между нами, ведь это верно. Когда только и слышишь про Освенцим и нечистую совесть, никто не решается самостоятельно обо всем этом подумать. И до сих пор это продолжается; ты слышал о «Списке Шиндлера»? Я знаю учеников, которым пришлось три раза посмотреть этот фильм. С классом, с семинаром по истории и еще с каким-то дядюшкой из Франкфурта, голосующим за партию Демократического Социализма. Ну разве это не террор и не потоки грязных денег!
— Прошу тебя, Герхард, мне сейчас не по себе.
— Из-за этой Кауфман? Да пустяки все это! А если кто засомневается, мы назовем это просто намеренно провокационными тезисами, которыми ты хотел подвигнуть учеников к размышлению и спору. Это же детская игра. А то, что она сказала о твоих лекциях об Израиле, этим мы вообще можем подтереться. — Брунс коротко хохотнул. — Хотел бы я посмотреть на газетного редактора, который считал бы небольшое поражение Израиля в наше время скандалом. Наоборот, ты еще получишь орден за смелую тему урока… Да, Джереми, сейчас приду… — Голос Брунса звучал глухо, словно он прикрывал рукой рот, тихонько поясняя: — Он требует, чтобы я потер ему спинку. Ну разве не трогательно?
