— Эй, неженатики, за мной к У Цюсян, она добрая душа, и титьки погладить даст, и за зад ущипнуть, а коли дотянешься, то и поцелует!
Отойдя от дел, Хун Тайюэ со временем будто от Лань Ляня заразился: днём дома сидел, а как выглянет луна, выходил за ворота. Лань Лянь при свете луны работал, а он бродил по деревне, по главной улице и проулкам, как ночной сторож в старые времена. «Наш старый партсекретарь — человек высокой сознательности, — говаривал Цзиньлун. — Наш ночной телохранитель». Думал Хун Тайюэ, конечно, не об этом. Невыносимо ему было всё это видеть, просто места не находил, недоволен был всем до крайности! Во время прогулок прикладывался к плоской фляге, оставшейся, говорят, ещё со времён Восьмой армии. В старой армейской форме, армейский ремень из воловьей кожи, соломенные сандалии с обмотками. Ещё бы маузер в кобуре сзади — вылитый боец рабочего отряда Восьмой армии.
[237]
Через каждую пару шагов останавливался и делал глоток. После этого непременно нужно было выругаться. К тому времени, когда фляга пустела, луна уже клонилась к западу, а его спьяну клонило то к западу, то к востоку. Иногда он возвращался спать домой, а мог свернуться у копны сена или на выброшенном старом жёрнове и проспать до зари. Спешившие поутру на рынок не раз видели его спящим у копны — борода и брови в инее, раскрасневшееся лицо. Какое там замёрз, похрапывает себе, да так звонко и сладко, что никто не смел нарушить его сон. Мог, когда взбредёт, прийти на поля к востоку от деревни, чтобы поспорить с Лань Лянем. На его полоску, конечно, заходить не осмеливался и, вступая в перепалку, всегда стоял на чьей-то ещё земле. Лань Лянь был занят работой и в разговоры с ним не вступал, так что он один и разглагольствовал. Но когда Лань Лянь открывал рот, от его безжалостных слов, твёрдых, как камень, и острых, как лезвие меча, Хун Тайюэ терял дар речи, и от злости у него аж голова кружилась. К примеру, когда осуществляли «систему подрядной ответственности», он спросил:
— Ну разве это не реставрация капитализма? Разве это не материальное стимулирование, скажи?
— То ли ещё будет, — сдавленным голосом отвечал Лань Лянь. — Поживём увидим!
Когда реформы в деревне вышли на этап «закрепления производственных заданий за отдельными дворами», Хун Тайюэ, стоя рядом с полоской Лань Ляня, аж подпрыгивал.
— Народная коммуна называется, мать его. На три уровня поделили, основной — бригада, от каждого по возможности, каждому по труду, кому это нужно?
— Рано или поздно все единоличниками станут, — холодно бросил Лань Лянь.
— Ага, размечтался, — огрызнулся Хун Тайюэ.
— Поживём-увидим, — отвечал Лань Лянь.
Когда наступил этап реформ «полной подрядной ответственности», Хун Тайюэ напился до чёртиков и с воплями примчался на делянку, яростно изрыгая ругательства, будто именно Лань Лянь виноват в этих потрясающих все основы, великих преобразованиях:
— Мать твою, Лань Лянь, ведь как ты сказал, так и вышло, мерзавец этакий! Что это ещё за «система полной подрядной ответственности»? Разве не единоличное ведение хозяйства? Тридцать лет труда и лишений, и назад к тому, как было до Освобождения? Ну нет, это не для меня, я в Пекин поеду, на площадь Тяньаньмэнь, в мавзолей Председателя Мао, поплачусь ему, скажу, что буду жаловаться на них, буду жаловаться на вас. Ведь несгибаемая страна, красная страна, и так меняет цвет…
От горя и злости в голове Хун Тайюэ помутилось, он стал кататься по земле и, забыв про межу, очутился на участке Лань Ляня. Тот срезал бобы, и катавшийся, как осёл, Хун Тайюэ подавил стручки, из которых с треском стали вылетать бобы. Лань Лянь прижал Хун Тайюэ серпом к земле и сурово заявил:
— Ты на мою землю закатился, и по давно установленному между нами правилу я должен отсечь тебе ногу! Но у меня сегодня радость, так что, так и быть, пощажу!
В один кувырок Хун Тайюэ откатился на участок рядом и встал, опираясь на маленькую чахлую шелковицу:
— Нет, я не смирюсь, старина Лань. Как это так, тридцать лет с лишним боролись, и на тебе, получается, что прав ты. А мы, непоколебимо преданные, не щадившие сил, проливавшие кровь и пот, оказывается, ошибались…
— Когда землю делили, ты ведь надел получил? — смягчил тон Лань Лянь. — Наверное, не посмели обделить ни на сантиметр? Нет, никто не отважился. А пенсию шестьсот юаней в год тебе, как старому кадровому работнику, каждый месяц разве не присылают? А ежемесячного пособия инвалиду войны в тридцать юаней разве кто осмелился тебя лишить? Нет, никто не осмелился. Так что ты не прогадал, за все добрые дела компартия ежемесячно платит.
— Это вещи разные, — возразил Тайюэ. — Я не могу смириться с тем, что ты, старина Лань Лянь, несомненная помеха на пути истории, вне сомнения оставленный далеко позади, вдруг, наоборот, оказываешься впереди всех. Доволен, да? Ведь весь Гаоми, весь уезд, все превозносят твоё предвидение!
— Куда мне, это Мао Цзэдун, Дэн Сяопин, они совершенномудрые, — взволновался Лань Лянь. — Это мудрецы могут что-то в корне изменить, а я что могу? Я признаю лишь одно: имущество должны делить даже братья. Что доброго в том, чтобы силой сводить вместе людей из разных семей? Вот уж не думал, что определился правильно. — На глазах у него выступили слёзы. — Ты, старина Хун, полжизни бешено кусал меня, вцепился как старый пёс. А нынче всё, откусался! Тридцать лет я страдал от твоей упёртости, как жаба, подложенная под ножку стола. Но теперь наконец могу встать в полный рост! Дай-ка флягу…
— Вот как, и ты вино пить собрался?
Лань Лянь шагнул со своей полоски, взял из рук Хун Тайюэ флягу, выпил, запрокинув её к небу, и отшвырнул. Опустился на колени и обратился к полной луне голосом, в котором смешались печаль и радость:
— Ты свидетель, старая подружка, трудные времена я пережил. Впредь тоже смогу работать на земле при свете солнца…
Своими глазами я всего этого не видел, так что, как говорится, за что купил, за то и продаю. А вот у уроженца тех мест Мо Яня многочисленные выдумки сливаются с фактами реальной жизни в такую мешанину, что не разберёшь, где правда, где ложь. То, что я рассказываю, я должен испытать на своей шкуре, увидеть своими глазами, услышать собственным ушами. Но, как это ни печально, в моё повествование нет-нет да и просочится написанное Мо Янем и уводит меня в сторону, куда не надо. Вот есть у него одна малоизвестная вещь, называется «Последний борец за революцию». Она и после издания оставалась малоизвестной, читали её, по моим оценкам, человек сто, не больше. Но в ней действительно создан образцовый персонаж с яркой индивидуальностью. Этого Лао Те — Несгибаемого, заставили служить в гоминьдановской армии, он попал в плен, стал служить в Народно-освободительной армии, был ранен, демобилизовался и вернулся в родные места. Но этот обычный человек всегда считал себя великой личностью, уверенный, что своими действиями влияет на судьбу страны и даже на исторический процесс. Когда стали снимать ярлыки с «подрывных элементов» и реабилитировать «правых», когда в деревне стали осуществлять «полную подрядную ответственность», он надел армейскую форму и пошёл к начальству. А вернувшись, сообщил, что его принял очень большой человек и сказал, что в центральном комитете развели ревизионизм, что идёт борьба между сторонниками различных курсов. Вот деревенские и стали называть Несгибаемого «помешанным на революции». Этот персонаж, без сомнения, очень похож на Хун Тайюэ, и Мо Янь не стал называть его имени лишь потому, что не хотел портить ему репутацию.
