— Ты опять здесь, дружок!
КНИГА ЧЕТВЁРТАЯ
СОБАЧИЙ ДУХ
ГЛАВА 37
Обиженная душа перерождается собакой. Маленький баловень отправляется в город вместе с матерью
Демоны схватили меня за руки и вытащили из реки.
— Быстро доставьте меня к Ло-вану, негодяи! — вне себя от гнева завопил я. — Вот уж я посчитаюсь с этим псом старым!
— Столько лет прошло, а норов такой же вспыльчивый! — хихикнул первый демон.
— Вот уж как говорится, «кошку не отучишь ловить мышей, собаку не отвадишь бросаться на дерьмо»! — насмешливо поддакнул второй.
— Отпустите меня! — бушевал я. — Думаете, сам не найду этого старого пса?
— Спокойно, не шуми, — сказал первый. — Мы, почитай, старые приятели, столько лет не виделись, даже соскучились немного.
— Вот к этому старому псу тебя и доставим, — подхватил второй.
Демоны мчали меня по главной улице Симэньтуни. В лицо ударяли порывы холодного ветра, на кожу налипали тоненькие, как пух, снежинки. Позади катились по земле сухие листья. Когда мы поравнялись с усадьбой Симэнь, демоны резко остановились, схватив меня — один за левую руку и левую ногу, другой за правую руку и правую ногу, — подняли, раскачали, как било колокола, и одновременно отпустили руки. Я словно взлетел, а демоны хором бросили вдогонку:
— Иди, встречайся со своим старым псом!
В голове зазвенело, будто я и впрямь ударился о колокол, в глазах потемнело, и я потерял сознание. Придя в себя, я уже был — как ты догадался и без меня — собакой в конуре у твоей матери Инчунь. Всё этот проходимец владыка Ло: чтобы я не устраивал ему сцен в тронном зале, он и придумал эту гнусную проделку, упростил процедуру перерождения до того, что послал меня прямо в сучье лоно, чтобы я появился на свет вслед за ещё тремя щенками.
Конура была примитивная донельзя: две невысокие стенки из битого кирпича под стрехой, на них несколько горизонтально положенных палок, а сверху слой рубероида. Это было жильё моей матери — ничего не поделаешь, я из неё вышел, так что придётся звать её матерью, — в нём я провёл детство, а постелью мне служили куриный пух и листва в плетёной корзине.
Пошёл сильный снегопад, и вскоре всё вокруг было в снегу. Под стрехой висела электрическая лампа, и конуру заливал свет. Через щели в рубероиде залетали снежинки. Холод пробирал до костей, и я беспрерывно дрожал. И я, и мои братья и сестрёнки жались к тёплому брюху матери. После нескольких перерождений я понял одну несложную истину: попадаешь куда-то — поступай как там принято. Родился в свинарнике и не сосёшь материну титьку — помрёшь с голоду. Родился в конуре и не жмёшься к материнскому брюху — подохнешь от холода. Мать большая, белая, с чёрными пятнами на передних лапах и хвосте.
Вне всякого сомнения, она дворняга, а вот отец наш, злющая, привезённая из-за границы немецкая овчарка братьев Сунь — чистых кровей. Потом я встречал этого кобеля: высоченный, спина и хвост чёрные, с желтоватыми подпалинами на брюхе и кончиках ног. Его — будем считать, нашего отца — держали на толстой железной цепи во дворе производства острого соуса «хун» братьев Сунь. В миске перед ним лежали явные остатки от банкета: целая жареная курица, рыба и даже не тронутая черепаха. Но он в её сторону и глазом не вёл. Золотисто-жёлтые с красными прожилками глаза, уши торчком и недоброе выражение на постоянно мрачной морде.
Отец чистопородный, мать дворняга, вот и мы четверо — дворняжки от носа до хвоста. Может, когда вырастем, и будем отличаться по внешнему виду и телосложению, а сразу после рождения разница между нами невелика. Наверное, одна Инчунь и смогла запомнить, в каком порядке мы рождались.
Она принесла матери плошку бульона с костью. От плошки валил пар, струясь у Инчунь перед лицом; над головой, как белые мотыльки, плясали снежинки. Как у новорождённого, зрение у меня было ещё слабое, и её лицо я видел нечётко. Но учуял характерный только для неё запах — запах растёртых листьев цедрелы, такой густой, что его не мог перебить даже запах бульона. Моя сука-мать принялась сосредоточенно и шумно лакать. Твоя мать взяла метлу и стала с шуршанием сметать с крыши конуры снег. Света через щели прибавилось, но стал проникать холод. Получилось, что с самыми добрыми намерениями она сделала нам плохо. Она же из крестьян, неужели не знает, что снег — одеяло для ростков пшеницы? А если знает, неужто не додуматься, что снег на крыше конуры служит одеялом для собак? В воспитании детей у неё опыт богатый, а вот в естествознании опыта не хватает. Будь она такая высокообразованная и талантливая, как я, то знала бы, что эскимосы складывают дома из кубиков снега, что собаки из упряжек исследователей Северного полюса на ночь зарывались в снег, чтобы защититься от холода. Она не стала бы счищать снег с нашей конуры, чтобы под утро мы замёрзли так, что еле дышали… Правда, не замёрзни мы так, не суждено было бы и насладиться теплом горячего кана.
Твоя мать отнесла нас туда, без конца приговаривая:
— Сладкие мои бедняжки…
Она не только нас отнесла на кан, но и пустила в дом нашу мать.
Мы увидели твоего отца Лань Ляня. Сидя на корточках перед очагом, он разводил огонь. На улице бушевала метель, в дымоходе гудело, в печи с рёвом плясали языки огня, но дым не просачивался, в помещении разливался необычный дух горелых веток шелковицы. Лицо Лань Ляня как потемневшая бронза, на седине играют золотисто-жёлтые блики. Он в толстой стёганой куртке, с трубкой в зубах, и уже смотрится как довольный хозяин. С тех пор как землю распределили по дворам и каждый крестьянин стал сам по себе, по сути дела, возродилась система единоличного хозяйствования. А твой отец с матерью снова стали есть из одного котла и спать на одном кане.
На кане было очень тепло, наши продрогшие тела быстро согрелись, и мы принялись ползать. Глядя на братьев и сестёр, я представил, как выгляжу сам. То же было, когда я переродился свиньёй. Неуклюжие, покрытые пушком, мы, должно быть, казались очень милыми. Кроме нас на кане было ещё четверо детей около трёх лет — девочка и три мальчика. Нас тоже было четверо — три мальчика и девочка.
— Отец, надо же, столько же, сколько детей! — восхищённо воскликнула твоя мать.
Лань Лянь ничего не сказал, только крякнул: он выгреб из печки обгорелое гнездо богомола и раскрыл его. От двух яиц внутри шёл пар и сильный запах.
— Кто у нас в постель надул? — спросил он. — Кто надул, тому и съесть.
— Я, я! — один за другим откликнулись два мальчика и девочка.
Лишь один мальчик промолчал. У него были большие мясистые уши, большущие глаза и маленькие губки, из-за которых казалось, что он сердит и дуется. Ты, конечно, знаешь, что это приёмный ребёнок Симэнь Цзиньлуна и Хуан Хучжу. Говорили, что его настоящие родители — ученики десятого класса средней школы. Цзиньлун со своими деньгами мог, как говорится, до святых небожителей достучаться — влияние громадное, всё у него куплено, всё мог уладить. Хучжу несколько месяцев ходила с фальшивым животом из пенопласта, но деревенские знали, как всё есть на самом деле. Ребёнка назвали Симэнь Хуань, все ласково называли его Хуаньхуань, и Цзиньлун с женой души в нём не чаяли.
