— Ведь предупреждал отец: ослица в течке, за ней глаз да глаз нужен, а у меня вот из головы вылетело, — призналась она. — Говорил, чтобы именно осла семьи Симэнь Нао поостереглась. Представляешь, Симэнь Нао уже столько лет как нет в живых, а для отца ты всё его батрак, а твой осёл для него — осёл семьи Симэнь Нао.
— Хорошо ещё, что не считает его перерождением Симэнь Нао, — хмыкнул хозяин.
Я остолбенел: неужели он прознал мою тайну? Если он знает, что я — воплощение его хозяина, чем это может обернуться для меня? Красный диск солнца уже клонился к западу, и Хуахуа стала прощаться.
— В другой раз поговорим, брат Лань, мне пора, до дому ещё пятнадцать ли.
[64]
— Значит, ослица сегодня уже не вернётся? — участливо спросил хозяин.
Усмехнувшись, Хуахуа заговорщицки прошептала:
— Наша ослица — скотинка сметливая, я её накормлю, дам попить вволю, поводья сниму, и она сама домой возвернётся. Всякий раз так делает.
— А поводья зачем снимать?
— А чтобы лихие люди не увели. С поводьями она бежит не так быстро. А ну как волки случатся — с поводьями тоже неудобно.
— Вот оно что, — почесал подбородок хозяин. — Так, может, проводить тебя?
— Не надо, — сказала Хуахуа. — Сегодня вечером в деревне театральное представление, поторопись, а то не успеешь. — Она стегнула ослицу и зашагала вперёд, но через пару шагов обернулась. — Браг Лань, отец говорит, лучше не упрямься, а давай вместе со всеми, так оно вернее будет.
Хозяин ничего не ответил, лишь помотал головой и повернулся ко мне:
— Ну, пойдём, что ли, приятель. И ты не прочь поразвлечься, чуть до беды меня не довёл! Гляди, свожу к ветеринару, чтобы он тебе хозяйство отчекрыжил. Или не надо?
Услышав эти слова, я весь задрожал, от охватившего ужаса яички аж свело. Хотелось завопить — не надо, хозяин, но из глотки вылетел лишь ослиный рёв: иа… иа…
Мы уже шагали по главной улице, мои подковы звонко и ритмично цокали по булыжникам. Думал я о другом, но из головы не шли прекрасные глаза ослицы, её нежные розовые губы, а от благоухавшего в ноздрях такого желанного запаха её мочи просто свихнуться можно. Из-за опыта прежней жизни человеком осёл из меня всё же необычный получился. Страшно привлекало всё, происходящее в жизни людей. Вот и теперь они толпами чуть ли не бегом направляются в одно место. Из слов, которыми они перебрасывались на бегу, я понял, что во дворе усадьбы Симэнь, то есть во дворе деревенского правления, а также правления кооператива и, естественно, во дворе моего хозяина Лань Ляня и Хуан Туна, выставлен на всеобщее обозрение кувшин из цветного глазурованного фарфора, набитый золотом и серебром. Его обнаружили после полудня при земляных работах на возведении сцены для представлений. Я тут же живо представил, с какими чувствами в душе народ наблюдает, как вытряхивают из этого кувшина ценности. Любовное томление Осла Симэня свели на нет нахлынувшие воспоминания Симэнь Нао. Не помню, чтобы прятал там ценности. Ведь тысячу даянов,
[65]
закопанных в хлеву, а также заложенные в простенке фамильные украшения и ценные вещи уже нашли и унесли при повторном обыске во время земельной реформы члены дружины деревенской бедноты. Настрадалась при этом моя жена, урождённая Бай.
…Сначала Хуан Тун, Ян Седьмой и другие заперли урождённую Бай, Инчунь и Цюсян в одной из комнат для допроса, командовал всем этим Хун Тайюэ. Меня заперли в другой комнате, как проходил допрос, я не видел, но всё слышал. «Говори! Где Симэнь Нао спрятал ценности? Говори!» Слышится удар плети и палки по столу. Потом понеслись слёзные вопли потаскухи Цюсян:
«Староста, командир, дядюшки, братцы, я росла в нищете, в семье Симэнь жила впроголодь, меня за человека не считали, Симэнь Нао изнасиловал, урождённая Бай мне ноги держала, а Инчунь — руки, а этот осёл мной пользовался!»
«Чушь собачья!» — выкрикнула Инчунь. Донеслись звуки потасовки, потом их, видимо, растащили. «Врёт она всё!» — подала голос урождённая Бай.
«Дядюшки, братцы, я у них в доме хуже собаки жила, я же труженица, из ваших рядов, я ваша сестра по классу, именно вы спасли меня из моря страданий, я так признательна, нет у меня большего желания, чем вынуть у Симэнь Нао мозги и подать вам к столу, вырвать у него сердце и печень вам под выпивку на закуску… Вы только подумайте, разве могли они доверить мне место, куда запрятали ценности? Вы же братья по классу, подраскиньте умом, дело говорю», — всхлипывала Цюсян.
Инчунь слёзных сцен не устраивала, а лишь повторяла раз за разом: «В мои ежедневные обязанности входило ведение хозяйства и уход за детьми, об остальном я и знать не знала». Что верно, то верно, эти двое не знали, где спрятаны ценности, — об этом знал лишь я и урождённая Бай. Наложница есть наложница, довериться можно лишь жене. Урождённая Бай хранила молчание и заговорила, лишь когда на неё насели: «В семье только вид напускали, что, мол, сундуки полны золота и серебра; на самом деле давно уже концы с концами не сводили, даже на мелкие текущие расходы муж денег не давал». Тут я чётко представил себе, что она наверняка ненавидяще глянула своими большими, бездонными глазами на Инчунь и Цюсян. Я знал, что Цюсян она недолюбливает, ну а Инчунь сама привела из родительского дома, как собственную служанку — тут уж, как говорится, кость перешибёшь, сухожилие останется. Её затеей было и уложить Инчунь ко мне в постель для продолжения рода — вот Инчунь и показала, на что способна, через год родила двойню. А вот принять в дом Цюсян — блажь моя. Когда в жизни всё как по маслу, себя не помнишь от радости: у довольного кобеля хвост трубой, у довольного мужика — дрючок торчком. Да и обольстительница эта попутала, конечно: что ни день глазками в мою сторону постреливала да титьками тёрлась. А я, Симэнь Нао, не святой, вот и не устоял против искушения. По этому поводу урождённая Бай ещё злобно бросила: «Ох, хозяин, возьмёт над тобой верх эта пройдоха рано или поздно!» Так что слова Цюсян о том, что урождённая Бай держала ей ноги, когда я её насиловал, — выдумка чистой воды. Поколачивать её урождённой Бай случалось, это правда, но от неё и Инчунь доставалось. В конце концов, Инчунь и Цюсян отпустили, и через окно комнатушки в западной пристройке, где меня заперли, я видел, как обе вышли из дома. Цюсян, хоть растрёпанная и неприбранная, но глазки светятся тайной радостью, аж бегают из стороны в сторону. Видать, вся испереживавшаяся Инчунь помчалась в восточную пристройку, где уже обревелись Цзиньлун и Баофэн. «Эх, сыночек мой, моя доченька, — горестно вздыхал я про себя, — что я сделал не так, чем прогневал небеса, чтобы на меня свалились такие напасти, чтобы страдал не только я, но и жена с детьми!» Подумать только, ведь в каждой деревне есть богачи, с которыми ведут борьбу, сводят счёты, у которых отбирают землю и вышвыривают из домов, которым разбивают их собачьи головы. Но ведь недаром их столько в поднебесной, тысячи и тысячи, неужели все только злодеяния и творили, чтобы подвергнуться такому возмездию? Это судьба. Всё в мире меняется, вершат свой ход по небу солнце и луна, от судьбы не уйдёшь, и моя, Симэнь Нао, голова ещё на плечах лишь благодаря покровительству предков. В такие времена, если удалось остаться в живых, — считай, крупно повезло, на большее и рассчитывать нечего. Но я переживал за урождённую Бай. Если она не выдержит и раскроет место, где спрятаны ценности, вина моя ничуть не уменьшится, это будет смертный приговор. Эх, Бай, жёнушка моя, ты всегда отличалась глубокомыслием, у тебя было полно идей, не сотвори глупость в этот решающий момент! Стороживший меня ополченец — а это был Лань Лянь — загородил спиной окно, и уже ничего не стало видно. Но всё было слышно. Допрос в доме возобновился, и на этот раз за дело взялись по-настоящему. Крик стоял такой, что оглохнуть можно, раздавались удары лозы, бамбуковых палок, плетей, ими колотили и по столу, и по телу жены — бац! Бац! Бац! От её воплей сердце кровью обливалось и мороз продирал по коже.
