— Гав! Гав! Гав! — Всё — по — нял.
Каждое утро перед уходом на работу твоя жена ставила будильник на подоконник и улыбалась мне. Улыбка хозяйки — это ж любо-дорого. Я провожал её взглядом и лаял вслед:
— Гав! Гав! По-ка! Гав! Гав! Гав! Гав! Будь — спо — кой — на!
Её запах потянулся по переулку на север, потом на восток и снова на север. Он становился всё слабее, смешиваясь с запахами утреннего города и превращаясь в тоненькую ниточку. Соберись я с силами, я мог бы по нему выйти прямо к котлу перед ресторанчиком, где она жарила хворост. Но нужды в этом не было. Кружа по двору, я ощущал себя хозяином. Затарахтел будильник. Я вбежал в комнату твоего сына, в нос ударил запах детства. Лаять не хотелось, испугаю ещё. А я к нему очень хорошо относился. Высунул язык и лизнул покрытую тонким пушком синюю половинку его лица. Он открыл глаза:
— Четвёрочка, пора вставать?
— Гав! Гав! — негромко подтвердил я. — Вставай, пора уже.
Он оделся, кое-как почистил зубы, потёр лицо, как котёнок. На завтрак почти всегда был хворост — с соевым молоком или с простым. Иногда я ел с ним вместе, иногда нет. Я умел открывать и холодильник, и морозильный шкаф. То, что вытаскиваешь оттуда, нужно сначала разморозить, а потом уже есть. Иначе зубам вред. А заботиться о зубах значит заботиться о жизни.
В первый день мы следовали по указанному твоей женой маршруту. Потому что где-то недалеко за спиной чувствовался её запах. Она следила за нами: мать всё-таки, можно её понять. Я следовал за твоим сыном в метре от него. На переходе смотрел во все стороны и прислушивался. Метрах в двухстах шла машина — не лихач никакой, вполне успели бы, и твой сын уже собрался переходить, но я ухватил его за одежду.
— Четвёрочка, ты чего? — удивился он. — Трусишка, что ли?
Но я не отпускал, чтобы хозяйка не волновалась, и ослабил хватку, лишь когда машина проехала; последовал за ним с той же бдительностью, готовый в любой момент не пожалеть ради него самого себя. По запаху твоей жены я понял, что она успокоилась, но так и шла за нами до самых ворот школы. Потом села на велосипед и покатила, раскачиваясь из стороны в сторону. Я мелкой рысцой последовал за ней, держась метрах в ста. Дождался, пока она поставила велосипед и переоделась, и радостно подбежал, лишь когда она приступила к работе. Негромко пролаял пару раз, чтобы успокоить. На лице у неё отразилось удовлетворение, а в запахе чувствовалась любовь.
На третий день мы начали срезать дорогу. Вместо шести тридцати я поднял твоего сына в семь. Хочешь спросить, могу ли я определять, который час? Не смеши! Я иногда и телевизор включаю, футбол смотрю, игры за европейские кубки, чемпионат мира. Канал про домашних животных не смотрю никогда, они там и на живых собак не похожи, плюшевые электронные игрушки какие-то. Некоторые собаки, мать его, в домашних животных превратились. А есть и такие, у кого люди домашними животными сделались. И в уезде Гаоми, и в провинции Шаньдун, во всём Китае, да и во всём мире — у кого ещё, кроме меня, возможно такое! Вон тибетский мастиф: у себя в Тибете он с человеком на равных, и сноровки хватает, и достоинства. А здесь, гляди, до чего опустился. Ходит хвостиком за задницей жены Сунь Луна, только вид грозный, а двигается с одышкой, вперевалку, чахнет как Линь Дайюй.
[259]
Как это печально! Как достойно сожаления! Вот и твой сын у меня домашнее животное, и твоя жена тоже. И твоя маленькая возлюбленная Пан Чуньмяо. Кабы не наши многолетние отношения, загрыз бы тебя до смерти, когда ты явился, разнося вокруг свежий устричный запах её тела, и предложил жене развестись.
Выйдя за ворота, мы рванули через проспект Лунванмяо, на север через переулок Боцзи, пересекли мост Байхуацяо с западного края сельского рынка, потом прямиком на север, по переулку Таньхуа, длинному-предлинному, затем напрямую на Народный проспект перед уездной управой, ещё двести метров налево — и мы уже у ворот школы. Если идти не спеша, нам на всё хватило бы минут двадцати пяти, а бегом выходило минут за пятнадцать. После того как жена с сыном выставили тебя из дома, ты часто стоял у окна в кабинете и наблюдал в русский бинокль, как мы бежим по переулку.
С окончанием занятий возвращаться домой мы не торопились. Твой сын обычно спрашивал:
— Четвёрочка, где сейчас мама?
Я сосредоточивался, определяя, откуда идёт запах твоей жены, и через минуту мог сказать, где она. Если она жарила хворост у плиты, я гавкал пару раз на север, если запах шёл со стороны дома, то на юг. Если она была дома, я, несмотря ни на что, тащил твоего сына домой, а если ещё на работе — отлично, значит, можно развлечься.
Твой сын — славный малый, в отличие от этих балбесов он никогда после школы не слонялся с рюкзаком на спине по главной улице от одного ларька к другому, от магазина к магазину. Больше всего он любил ходить в книжный магазин Синьхуа и брать там напрокат детские книжки. Бывало и покупал пару книг, но больше брал почитать. А продавала и выдавала напрокат детские книги как раз твоя малышка возлюбленная. Хотя когда мы смотрели там книжки, она ещё не была твоей. К твоему сыну она относилась особенно хорошо, запах отражает чувства. И не только потому что мы были постоянными клиентами. На внешность я не очень обращал внимание, я упивался исходившим от неё запахом. В городе я мог различить пару сотен различных запахов — от растений до животных, от минералов до химических продуктов, от еды до косметики, — но ни один мне так не нравился. Если рассуждать непредвзято, прелестным запахом обладают около сорока городских красавиц, но они все будто чем-то замараны, нет свежести и чистоты. Принюхаешься к некоторым — вроде бы неплохо, но через миг всё меняется. У одной Пан Чуньмяо запах подобен чистому горному ручейку, шумящему в соснах ветру, всегда свежий и чистый. Так и хотелось, чтобы она до меня дотронулась. Это, конечно, не то желание, какое приписывают домашним животным, моё желание… Мать его, даже у больших собак бывают минутные слабости! Заходить в магазин собакам вообще-то не разрешалось, но для меня Чуньмяо делала исключение. Народу в книжном всегда меньше, чем в любом другом магазине города. Три женщины-продавщицы — две средних лет и Чуньмяо. По вполне понятным причинам они перед ней заискивали. Паршивец Мо Янь, один из немногих постоянных посетителей магазина, сделал его местом, где можно выставить себя напоказ. Вот он и бахвалился, уж не знаю, то ли сам придумывал, то ли у него наобум получалось. Чтобы съюморить, обожал нецензурно переиначивать идиоматические выражения — чэнъюй. Вместо «пока девочка с мальчиком малы, подозрениям нет места» он говорил «пока девочка с мальчиком малы…нет места», вместо «полюбить с первого взгляда» — «…с первого взгляда», вместо «собака пользуется покровительством человека»
[260]
— «собака пользуется… человека». С его приходом Чуньмяо было весело. А раз Пан Чуньмяо было весело, веселились и те две женщины. Эго его непристойное извращение идиом — поистине то, что называется «невыносимо слушать», но именно из-за этого «невыносимо слушать», он нравился девушке с самым прелестным в уезде Гаоми запахом. Искать причину нужно опять же в запахе. Дело в том, что запах от Мо Яня походит на дух в глинобитной хибаре, где крестьяне сушат табачные листья, а Чуньмяо очень нравился запах листового табака. Увидев Кайфана, который сидел перед лотком с книгами, предлагаемыми в прокат, и увлечённо читал, Мо Янь подошёл к нему и потрепал за ухо. Потом представил его Чуньмяо как сына директора уездного кооператива Ланя. Чуньмяо сказала, что давно об этом догадалась. В это время я залаял, напоминая Кайфану, что его мама уже закончила работу и, судя по запаху, движется мимо компании металлоизделий и электротоваров, и если мы сейчас же не выйдем, то домой до её прихода не успеем.
