Я не получил известия о смерти матери. После нашего побега в Сиань я жил, скрываясь как преступник. Я прекрасно понимал, что пока Пан Канмэй у власти, ни один суд не даст мне развода. А жить с Чуньмяо без развода можно было лишь вдали от родных мест. На улицах Сианя я не раз встречал знакомых земляков, хотел поздороваться, но лишь опускал голову, пряча лицо, и проходил мимо. Не раз в нашей комнатушке мы с Чуньмяо вспоминали о родных местах, о родственниках и горько плакали. Из-за любви мы бежали с родины, из-за неё же мы не можем вернуться. Сколько раз мы снимали трубку телефона и вешали её, сколько раз, бросив письмо в почтовый ящик, ждали почтальона, чтобы забрать его назад по надуманной причине!.. Все вести из родных мест поступали через Мо Яня, но он всегда сообщал лишь хорошие новости, а плохие опускал. Больше всего он боялся, что в Поднебесной не останется людей с жизненной драмой, и в нашей судьбе, похоже, черпал материал для своих произведений. И чем печальнее и запутаннее становилась наша история, чем более драматично для нас складывались обстоятельства, тем больше это соответствовало его тайным желаниям. Я не смог поехать на похороны матери, но в те дни по стечению странных обстоятельств играл роль почтительного сына.
Один из однокашников Мо Яня по писательским курсам, режиссёр, снимал телефильм о разгроме бандитов Народно-освободительной армией. Один из персонажей, бандит по кличке Синеликий, косил людей как траву, но почитал свою мать. Вот Мо Янь и порекомендовал меня этому режиссёру, чтобы я подзаработал. Раскидистая борода, шекспировская лысина, нос крючком, как у Данте, — тот глянул на меня и аж по ляжкам себя хлопнул:
— Мать-перемать, даже грима не нужно!
В деревню мы отправились в «кадиллаке», присланном Цзиньлуном. Краснорожий водитель не хотел пускать меня в машину, но твой сын рассвирепел:
— Какая собака? Да это святая душа, он любил бабушку как никто в семье!
Не успели мы выехать из города, как пошёл снег, мелкие, как соль, снежинки. И когда машина въезжала в деревню, всё вокруг уже укрыла белая пелена. Я услышал слёзный вопль одного из дальних родственников, приехавших раньше:
— Земля и небо в трауре, бабушка! Ваша доброта тронула землю и небо, бабушка!
К его воплю, как к солисту, выступающему с хором, присоединилось множество голосов. Слышался хрипловатый плач Баофэн, величественное стенание Цзиньлуна, голос У Цюсян, которая рыдала, будто песню пела.
Как только мы вышли из машины, Хучжу и Хэцзо тоже расплакались, закрыв лица руками. Твой сын и Симэнь Хуань держали матерей под руку. Скорбно поскуливая, я плёлся за ними. Мой старший брат к этому времени уже умер, меня приветствовал негромким воем второй. Он лежал у стены, одряхлевший, но мне даже не хотелось отвечать. Холод поднялся по ногам, и всё нутро заледенело. Я дрожал всем телом, ноги задеревенели, реакции никакой. Я понял, что и сам постарел.
Твоя мать уже лежала в гробу, крышка стояла в стороне. На пурпурном атласном погребальном одеянии вышиты золотом иероглифы «шоу» — «вечность».
[282]
По сторонам гроба стояли на коленях Цзиньлун и Баофэн. Баофэн непричёсанная, Цзиньлун с красными опухшими глазами, на груди мокрое пятно от слёз.
Хучжу и Хэцзо тоже опустились на колени и с пронзительными завываниями стали колотить по стенкам гроба.
— Мама, мама, что же вы не дождались, пока мы приедем? Мама, покинули нас, не на кого теперь опереться, оставили вдову сиротой, как теперь жить… — Так раз за разом причитала твоя жена.
— Мама, мама, столько всего за жизнь выстрадали — что же вы, как зажили хорошо, так и ушли от нас? — Это ревела Хучжу.
Слёзы у обеих катились градом, падали на погребальную одежду матери, на жёлтую бумагу, покрывающую её лицо, и было такое впечатление, что это слёзы покойной.
Твой сын с Симэнь Хуанем встали на колени позади матерей, у одного лицо стального цвета, у другого — бледное как снег.
Распорядителями на похоронах были Сюй Сюэжун с женой, и она, испуганно охнув, потянула Хучжу и Хэцзо от гроба:
— Вы причитать причитайте, а слёзы на мёртвого нельзя ронять ни в коем случае. Останутся на ней слезы живых, так ей будет и не переродиться…
Папаша Сюй огляделся по сторонам:
— Все близкие родственники собрались?
Никто не ответил.
— Все близкие родственники собрались, спрашиваю?
Дальние родственники в комнате переглянулись, но ответа так и не последовало.
Один тихо проговорил, указывая на западную пристройку:
— Иди спроси у старого хозяина.
Я потрусил туда вслед за Сюем. Твой отец сидел в углу у стены и плёл крышку для котла из стеблей гаоляна и пеньки. Висевшая на стене керосиновая лампа освещала этот уголок неярким жёлтым светом. Лицо твоего отца расплывалось, лишь глаза горели двумя огнями. Он сидел на квадратной табуретке, держа коленями почти законченную работу, и пенька шуршала, когда он продевал её между стеблями.
— Почтенный хозяин, — обратился к нему папаша Сюй, — Цзефану знать дали? Если он вскорости не появится, думаю…
— Закрывайте гроб! — скомандовал твой отец. — Собаку лучше вырастить, чем сына!
Когда Чуньмяо узнала, что я буду участвовать в съёмках телефильма, ей тоже захотелось. Мы пошли просить Мо Яня, Мо Янь стал упрашивать режиссёра. Тот глянул на Чуньмяо и сказал, что, пожалуй, она может сыграть роль младшей сестры Синеликого. Фильм тридцатисерийный, повествующий о десяти отдельных эпизодах уничтожения бандитских формирований. Снимать будут по три дубля. Режиссёр рассказал в общих чертах, что мы должны делать. Шайка разбита, бандит Синеликий скрывается в горах. Зная, что он почтительный сын, бойцы Народно-освободительной армии Китая проводят с его матерью и младшей сестрой разъяснительную работу и убеждают мать разыграть свою смерть, а сестру — отправиться в горы и сообщить об этом брату. Получив печальное известие, Синеликий надевает траур и прибывает к грюбу матери. Бойцы НОАК и пришедшие на помощь сельчане хватают его и валят на землю. Тут его мать садится в гробу и говорит: «Сдавайся, сынок, они хорошо обращаются с пленными!»
— Понятно? — спросил режиссёр.
— Понятно, — ответили мы.
— Так, перед нами заснеженные горы, — продолжал он. — Снимать на природе нет возможности, так что представь себя бандитом, который долго скрывается в чужих краях, а узнав, что мать при смерти, устремляется к ней, несмотря ни на что. Можешь такое прочувствовать? Давай попробуй, а я посмотрю. Переоденьте-ка его в траур.
Две женщины вытащили из кучи пахнущей плесенью старой одежды белый траурный халат и натянули на меня. Нашли и водрузили на голову траурную шляпу и опоясали пеньковой верёвкой.
— А мне как играть? — спросила режиссёра Чуньмяо.
