Слышно было, как Дяо Сяосань впился зубами в черпак. Подняв глаза, я увидел его самого: передние ноги на стене, высунул свою свирепую морду. Торчащие клыки, неровные, как у пилы, зубы, налившиеся кровью глаза. Урождённая Бай постучала ему по рылу, как по деревянному барабанчику банцзы.
[176]
Потом вывалила в кормушку корм и негромко выругалась:
— Ну и грязнуля, где спишь, там и гадишь, как ещё не замёрз до смерти, злыдень!
Едва дотронувшись до корма, Дяо Сяосань разразился бранью:
— Симэнь Бай, карга проклятая! Всё лучшее своему любимчику Шестнадцатому положила, а мне одни гнилые листья, мать вашу!
Через некоторое время проклятия сменились всхлипами. Не обращая внимания на его брань, Симэнь Бай подхватила пустые вёдра, взяла черпак и враскачку поковыляла прочь.
Дяо Сяосань высунулся из-за стены и принялся изливать свою обиду, капая мне в загон своей грязной слюной. Его взгляд был полон зависти и ненависти, но я головы не поднимал, а знай набивал брюхо.
— Что вообще в мире деется, а, Шестнадцатый? — ныл он. — Ну почему с одними и теми же свиньями обращение разное? Из-за того, что я чёрный, а ты белый, что ли? Или потому что ты здешний, а я пришлый? Или из-за того, что ты такой красавчик, а я — урод? Да и настолько ли ты, паршивец, красив, если сравнить…
Ну что сказать этому болвану? С незапятных времён по справедливости в мире поступают далеко не всегда. Если офицер на коне, неужто и все солдаты должны быть верхом? Ну да, в Советском Союзе в конной армии красного маршала Будённого все были верховые, командиры и солдаты, но у командиров кони добрые, а у бойцов — дрянные, тоже обхождение неодинаковое.
— Настанет день — всех поперегрызу, животы вспорю и кишки вытащу… — скрежетал он зубами, опираясь передними ногами на разделяющую наши загоны стенку. — Где угнетение, там и сопротивление, верно? Веришь не веришь — дело твоё, а я вот за это крепко держусь!
— Верно говоришь. — «Не стоит обижать этого типа», — подумал я и добавил: — Не сомневаюсь, силы и способности у тебя имеются, жду не дождусь, когда ты сотворишь что-нибудь потрясающее.
— Пожалуй тогда брату в награду то, что у тебя в кормушке осталось! — хрюкнул он, а сам аж на слюну исходит.
Как он отвратителен со своим алчным взглядом и грязной пастью! Я и так относился к нему с крайним презрением, а тут он упал в моих глазах дальше некуда. Меньше всего хотелось, чтобы он испоганил мне кормушку. Но напрочь отвергнуть эту уже совершенно жалкую просьбу вроде бы и язык не поворачивался.
— Вообще-то, старина Дяо, между моим кормом и твоим особой разницы нет, — промямлил я. — Очень по-детски ты рассуждаешь, считая, что пирожное на тарелке кого-то другого больше, чем твоё…
— Ты что, мать-перемать, совсем за дурака меня держишь? — вне себя от злости прошипел Дяо Сяосань. — Глаза, допустим, подвести могут, но нос-то не подведёт! Да и глаза не обманывают. — Он нагнулся к своей кормушке, отковырнул ногой кусок и бросил к моей. Разница с остатками моего корма была очевидная. — Сам посмотри, что ты ешь, а что я. Мать его, мы же оба хряки, на каком основании обращение такое разное? У тебя «случки во имя революции», неужто у меня во имя контрреволюции? Если люди подразделяют нас на революционных и контрреволюционных, неужели свиньи тоже разделятся на классы? Все эти безобразия — результат заботы о личных интересах и разброда в головах. Я видел, какие взгляды Симэнь Бай на тебя бросает, ну как на мужа смотрит! Может, спариться с тобой мечтает? А то давай, оформи ей случку, на следующий год весной принесёт поросят с человечьими головами. Или маленьких чудовищ со свиной головой и человеческим телом, вот красотища-то! — От собственного злословия и поклёпа тоска его понемногу рассеялась, и он гнусно захихикал.
Я собрал передними ногами перекинутый им корм и с силой швырнул за стену.
— Вообще-то я подумывал откликнуться на твою просьбу, — презрительно обратился я к нему. — Но после всех твоих оскорблений, брат Дяо, уж извини, скорее выброшу оставшуюся еду на кучу дерьма, чем дам тебе. — И, собрав всё из кормушки, бросил туда, где справлял нужду. Потом забрался на свою сухую подстилку и спокойно проговорил: — Как проголодаетесь, прошу, ваше сиятельство!
Глазки Дяо Сяосаня сверкнули зеленоватым светом, зубы заскрипели:
— Послушай, Шестнадцатый, как говорили в древности, «только выйдя из воды, заметишь, что ноги грязные»! Мы, что называется, «едем на осле и листаем расходную книгу»,
[177]
поживём — увидим! Река тридцать лет несёт воды на восток, а тридцать лет на запад! Солнце тоже ходит по небу кругом, всегда освещать твоё гнёздышко не будет!
После этих слов его свирепая физиономия исчезла. Слышно было, как он нервно ходит кругами, время от времени бодает железную калитку и скребёт стену. Потом стали доноситься странные звуки. Довольно долго я не мог понять, в чём дело, но потом до меня дошло: этот паршивец, чтобы подсогреться, а отчасти вымещая злобу, встал на задние ноги и выдирает торчащие из крыши загона стебли гаоляна, в том числе и с моей стороны.
Протестуя против такого вандализма, я опёрся на стену передними ногами и, вытянув голову, крикнул:
— Дяо Сяосань, не смей этого делать!
Тот вцеплялся зубами в соломину, с силой вытягивал её, стаскивал вниз и разжёвывал на куски:
— Коли дело труба, вместе и сгинем, мать вашу! Когда на свете нет справедливости, маленькие демоны разбирают храм!
[178]
— С этими словами он ухватил гаоляновый стебель, резко дёрнул его и рухнул всей тушей вниз.
В крыше образовалась дыра, упавший кусок черепицы разлетелся вдребезги, на него посыпались комки снега. Он тряхнул головой, зелёные огоньки из его глаз врезались в стену и разлетелись на осколки будто стекло. Как пить дать свихнулся, гадёныш. Он продолжал разрушительную деятельность, а я, задрав голову и поглядывая на крышу, кружил по загону. Внутри всё горело, так и подмывало перемахнуть через стену и остановить его. Но ведь с такими психопатами связываться — толку никакого, сам только пострадаешь. От возбуждения я издал пронзительный вопль, похожий на сигнал воздушной тревоги. Петь революционные песни я пробовал, драл горло, но ничего похожего не получалось, а вот этот вопль, вылетевший в состоянии возбуждения, прозвучал как настоящая воздушная тревога. Это всё из воспоминаний детства, когда во всём уезде проводили учения противовоздушной обороны от внезапного налёта империалистов, ревизионистов и контрреволюционеров. Сначала из установленных в каждой деревне, в каждой организации громкоговорителей доносилось приглушённое громыхание. «Так гудят вражеские тяжёлые бомбардировщики, когда идут на большой высоте», — присюсюкивая, комментировал диктор. Следом звучал пронзительный, оглушающий рёв. «Это вражеские самолёты заходят на цель». Потом разнёсся душераздирающий звук, похожий на стенания духов и волчий вой. «Дорогие революционные кадровые работники уезда, беднейшие крестьяне и середняки, слушайте внимательно. Это общепринятый во всём мире сигнал воздушной тревоги. Заслышав его, вы должны немедленно прекратить работу и укрыться в бомбоубежище. Если убежища рядом нет, следует лечь на землю и обхватить голову руками…» Меня переполняла радость, как актёра-любителя, который после многолетнего изучения арий китайской оперы наконец научился брать нужную тональность. Я наматывал круг за кругом и вопил. Чтобы сигнал воздушной тревоги разносился ещё дальше, я быстро забрался на абрикос. Снег, покрывавший его, словно мукой или ватой, где плотно, где не очень, тяжело падал на землю. Проглядывавшие сквозь снег тонкие ветви, гладкие и твёрдые, торчали подобно морским кораллам из сказки. Я забирался по веткам всё выше, пока не достиг самой верхушки, откуда открывался прекрасный вид на свиноферму и всю деревню. Тянулся дымок из труб, деревья походили на огромные пампушки; из домишек, которые, казалось, вот-вот обрушатся под тяжестью снега, толпами выбегали люди. Белизна снега, чёрные точки людей. Снегу по колено, пробираться по нему тяжело, все идут, переваливаясь из стороны в сторону и покачиваясь. Мой сигнал поднял всех. Первыми выскочили из пятикомнатного общежития, откуда клубами повалил пар, Цзиньлун, Цзефан и остальные. Они походили вокруг, задрав головы к небу, — ясное дело, искали, где там бомбардировщики империалистов, ревизионистов и контрреволюционеров, — потом улеглись на снег, обхватив голову руками, а над ними с карканьем закружилась стая ворон. Гнёзда эти вороны свили в тополиной роще на восточном берегу Большого канала, но из-за укрывшего землю снега искать пищу им было непросто, поэтому они каждый день прилетали на ферму, чтобы урвать что-то из нашего корма. Полежав, все встали и принялись обшаривать глазами проясневшее после снегопада небо. И, лишь опустив головы и оглядев заснеженные окрестности, они наконец обнаружили источник тревоги.
