Единственное, что он себе позволял необычного – прогонять наши плохие сны. Я видел как: он вдруг вскакивал, подходил к кому-нибудь из спавших, шептал в ухо что-то неслышное и отходил. Мы перестали просыпаться от криков – чужих и своих собственных – и ночи стали намного спокойнее. Кроме тех, что наступили после Волка…
Я ловлю эту мысль и пробую развернуть ее обратно.
НЕ ДУМАЙ ОБ ЭТОМ!
Кроме тех ночей… Тогда не мог помочь и Македонский. Тогда…
ХВАТИТ! ОБ ЭТОМ ДУМАТЬ НЕЛЬЗЯ!
С трудом, но все же удается притормозить. Я вдруг замечаю, что плачу, и радуюсь, что идет дождь. Уже настоящий. Запрокидываю голову, чтобы промокнуть сильнее. Меня начинает трясти от холода, который, пока я думал о другом, давно уже пролез под куртку и под все жилетки. Даже зубы стучат. Пора возвращаться.
Подъезжаю к крыльцу и жду. Стемнело быстро и незаметно. В окнах за занавесками мелькают тени. И музыка, вроде, громче обычного, а может, мне так кажется из-за дождя и темноты, в которых я совсем один, всеми брошенный и забытый. Становится обидно. Потом очень обидно. Потом ужасно обидно.
– Ты чего орешь, Табаки? – Македонский сбегает по лестнице, держа над головой растянутую куртку. – Сам же хотел остаться.
– Хотел, а потом передумал. А скат слишком скользкий, сам понимаешь. Пришлось звать на помощь.
Он затаскивает меня в лифт, где я демонстративно трясусь и стучу зубами. Нагибается ко мне, заглядывает в лицо.
– Что тебе померещилось, Табаки? Я же вижу…
– Много всякого разного. Молод ты еще про такое слушать.
– Ну извини. В другой раз не стану оставлять тебя надолго.
По пути в спальню объясняю Македонскому, чем отличается любовь к дождю мелкому от любви к дождю проливному. Последний выводит из строя транспортные средства, не предназначенные для эксплуатации в непогоду. Люби его не люби, а коляску лучше в сырости не держать.
– Мустанг прослужил достаточно долго, и заслуживает бережного к себе отношения. Даже если забыть о его назойливом и малоприятном седоке-хозяине…
– Хватит, Табаки, – просит Македонский. – Я и так уже сегодня не усну.
Пока он меня сушит и переодевает, достаю из кармана камешек. Здорово мешает елозящее по голове полотенце, но все-таки я умудряюсь его рассмотреть. Он продолговатый и голубой, цветом и формой ужасно на что-то похожий, вот только на что? Кручу его так и сяк, пытаюсь угадать.
Македонский заворачивает меня в халат и прячет под одеяло. Закутываюсь, зарываюсь поглубже и думаю дальше. Камешек нагревается у меня в руке. Мы засыпаем вместе, и сон, который мне снится, – это сон про него и про то, на что он похож.
Просыпаюсь под тихие гитарные переборы. Темно, только красный китайский фонарик совсем низко над кроватью, но он почти не дает света. Смотрю на него долго, и меня как будто покачивает вместе с ним. Где-то рядом голос Сфинкса поет про черную шину грузовика, в которой круг ржавой травы… За стеной странный шум. Что-то вроде гулянки. Стягиваю с себя одеяло и сажусь. Неужели я прозевал ужин? Такого давно не случалось.
На грунтовой дороге.
Солнечный свет с пылью…
Песня Сфинкса ужасно знакомая. Над грифом гитары качается голова Стервятника. И, вроде бы, ноги Валета свисают со спинки кровати. Его правую ни с чем не спутаешь…
– Проснулся? – шепчет Горбач у меня над ухом. – Ты, случайно, не заболел? Чтобы ты прозевал ужин…
– Если и заболел, то не случайно. А что это за шум за стеной?
– Празднуют принятие Нового Закона. Забыл? Мы тоже в некотором роде празднуем. Старой компанией.
Я вспоминаю. И еще свой сон. Камешек у меня в кулаке совсем мокрый. Теперь я знаю, на что он похож, и это очень странно.
Ни слова! Ни слова!
За меня говорят мухи
И что-то присочиняет ветер…
Самое главное сейчас – мой сон. Который нужно исполнить. Так мне кажется. Тусклый, розоватый свет фонарика. В нем, как осколки, тарелки с бутербродами. Звон стаканов, в них колышется черное вино. Старая компания: Стервятник, Валет, Слон и Красавица. Рука сама тянется за гармошкой – и сама отдергивается. Не до того. Надо не забыть… Хватаю ближайший бутерброд и ем.
Бреду назад в одинокий домишко…
Горбач нежно свистит в флейту. Раскачиваясь, толкает меня. Позади кто-то раздражающе громко чавкает.
После двух недель одиночества…
Гитару передают Валету, и он разражается серией печальных аккордов. Бутерброд кончается, а сразу за ним – другой.
Худенький, краснолицый, в веснушках мальчишка ушел от мира на пять минут, – сообщает нам Стервятник хрипловатым тенором, – глядя в стаканчик с мороженым…
Сквозь «Скалистые горы» прорывается шум веселья из других спален. На голос подползаю к Стервятнику.
– Слушай, ты не мог бы одолжить мне свою стремянку? Это очень важно. Только не спрашивай зачем, если не трудно.
Розовый от фонаря, как и все вокруг, он нагибается ко мне и дышит вином:
– Какие проблемы? Конечно. Она твоя насколько захочешь.
Стервятник шепчется с кем-то, кого мне не видно, потом опять поворачивается ко мне:
– Езжай с Красавицей. Он скажет мальчикам, тебе ее вынесут.
– Спасибо. Я его позову, когда буду совсем готов.
Переползаю бутерброды, ноги и бутылки – и вот я на полу, а камешек у меня в кармане, и не терпится узнать, успею ли я то, что задумал, до выключения света. Все веселятся – обидно их оставлять, но надо спешить.
Переодеваюсь в самое теплое, что нахожу. То, что мне нужно, в тамбуре, в ящиках под вешалками. Свет плохой, но после фонарика и он кажется ярким. Достаю из ящика тряпки и окаменевшие кеды – одну никчемную вещь за другой. Из спальни доносятся гитарные извращения Валета и подробности всяких песен, и я волнуюсь и нервничаю, пока не нахожу, что искал: кисти и банку белой краски с прилипшими к ней тряпками. Беру их, а еще всякую мелочь, которая может пригодиться, зову Красавицу и еду с ним в коридор.
Он заходит в третью, я жду его у двери. В Гнезде тихо, хотя в других спальнях лязг и завывания. В вестибюле скачут хохлатые тени плясунов. Среди них, должно быть, и наш Лэри.
На мне самая теплая жилетка, но все равно холодно. В руках банка с краской, вся в подтеках, а остальное – скребок, нож и кисти – я пытаюсь распихать по карманам, где мешают какие-то остатки жратвы, и я вытряхиваю их на радость крысам, которым посчастливится сегодня здесь пробежать.
Из третьей высовывается Гупи.
– Эй, – окликает он. – Куда ставить стремянку?
Я показываю куда. Выносят стремянку. Гупи пыхтит и громыхает, а Красавица все время натыкается на ее ножки – больше мешает, чем помогает. Зевая, за ними выволакивается Пузырь в пижаме.
