Седой поймал его взгляд и запустил длинные пальцы в коробку. Поднял их к свету и потер, стряхивая пыль.
– Больше ничего не осталось. Я все раздал.
Вытянув шею, Кузнечик рассматривал дно коробки.
– Все-все? – переспросил он смущенно.
– Да, – Седой захлопнул крышку и убрал пустую коробку.
– И больше не будет амулетов?
Загрустивший Кузнечик ждал объяснений. Прядь волос лезла ему в глаза, он не убирал ее, боясь шевельнуться.
– Я уезжаю. Домой.
В комнате Седого эти слова прозвучали странно. Как будто не он их произнес. Разве мог у него быть дом? Седой был сам по себе. Он родился, вырос и состарился на этом самом месте. Так думалось смотрящему на него и говорящему с ним.
Кузнечик повозил ботинком по полу, черневшему винными пятнами.
– Почему?
Седой переставил на доске одну фигуру и сбил другую ногтем.
– Мне девятнадцать, – сказал он. – Давно пора.
И этим тоже что-то испортил. Как упоминанием о доме. Ему не могло быть сколько-то лет. Он был вне возраста и вне времени, пока не произнес расколдовывающие слова, назвав свой возраст. И это даже не было объяснением.
– Другие уедут летом. Почему ты не подождешь их?
– Здесь плохо пахнет, – сказал Седой. – Чем дальше, тем хуже. Ты понимаешь, о чем я говорю, – у тебя есть нюх. Сейчас плохо, но в самом конце будет хуже. Я знаю, я уже видел такое. Я помню прошлый выпуск, тот, что был до нашего. Поэтому хочу уйти раньше.
– Ты убегаешь? От своих?
– Убегаю, – согласился Седой. – Со всех ног. Которых нет.
– Боишься? – удивился Кузнечик.
Седой поскреб подбородок перевернутой королевой.
– Да, – сказал он. – Боюсь. Когда-нибудь – еще не скоро – ты поймешь. И тоже испугаешься. Выпускной год – плохое время. Шаг в пустоту, не каждый на это способен. Это год страха, сумасшедших и самоубийц, психов и истериков, всей той мерзости, что лезет из тех, кто боится. Хуже нет ничего. Лучше уйти раньше. Как это сделаю я. Если есть такая возможность.
– Ты поступаешь смело?
Теперь удивился Седой.
– Не знаю. Скорее, наоборот.
Кузнечику захотелось спросить про себя и про свой амулет, но он не спросил. Седой готовился к шагу в пустоту, к смелому поступку, который казался трусостью. В такой момент надо было молчать и не мешать ему. И Кузнечик промолчал.
– Я забираю только этих двух обжор, – Седой показал на аквариум. – Вместе с их комнатой. Они ничего не заметят. Даже не поймут, что переместились в Наружность. Хотел бы я быть на их месте.
Кузнечик посмотрел на рыб. Он боится… Ему стало жалко Седого. Его и себя. Какой теперь станет эта комната? Логово Сиреневого Крысуна. Без Седого оно перестанет быть интересным.
Перестанет быть «Логовом». Станет просто спальней номер десять.
– Я про тебя не забыл, – Седой опустил королеву на черную клетку. – Я думаю о тебе так часто, что это даже странно. Как ты думаешь, отчего так?
– Из-за амулета? – предположил Кузнечик.
– Причем здесь амулет? Он тебе не нужен. И все эти задания тоже. Ты открыт. В тебя все влетает само.
– Он мне нужен, – Кузнечик покачался на корточках. – Очень нужен. С тех пор, как он у меня, все хорошо.
– Я рад, – Седой вытряхнул сигарету из пачки. – За него больше, чем за остальные. И за тебя тоже.
Кузнечик вдруг заволновался:
– Что было во время прошлого выпуска, Седой? Что ты тогда увидел такого, что не хочешь видеть теперь?
Седой вертел в руках сигарету, не зажигая ее:
– Зачем рассказывать? Летом увидишь все сам, своими глазами.
– Я хочу знать сейчас. Скажи.
Седой посмотрел на него из-под полуопущенных век.
– Тогда это было похоже на тонущий корабль, – сказал он. – А в этот раз будет хуже. Но ты ничего не бойся. Смотри и запоминай. И не повторяй потом чужих ошибок. Каждому в жизни дается два выпуска. Один чужой. Чтобы знать. И один собственный.
– Почему в этот раз будет хуже?
Седой вздохнул:
– Тогда у Дома был один вожак. Теперь их двое. Дом разделился на два лагеря. Это всегда плохо, а в год выпуска – это самое плохое, что может случиться. Больше ни о чем не спрашивай. Возможно, я ошибаюсь и говорю глупости. Будет или так, или по-другому, а скорее всего произойдет что-то третье, чего ни я, ни ты не можем себе представить. Не стоит загадывать наперед.
– Хорошо, – Кузнечик кивнул.
Седой смотрел на него как-то странно. Как будто издалека.
«Он прощается, – догадался Кузнечик. – До лета еще далеко, но он прощается уже сейчас. И такого разговора у нас больше не будет».
Седой вздохнул, склонившись над доской.
– Садись ближе. Научу тебя этой игре, – его пальцы забегали по клеткам, переставляя фигуры. – Твоя армия – белые. Моя – черные. Пешки ходят только вперед и на одну клетку. Но первый шаг могут делать на две.
Седой опять посмотрел на Кузнечика.
– Не думай о плохом, – сказал он. – Выкинь из головы все, что я наговорил. Смотри сюда…
Он пролез через чердачное окно и с любопытством огляделся. Больше всего это напоминало пустыню. Голую, серую, растрескавшуюся пустыню, в которой росли антенны вместо кактусов. И холмиком – другой чердак, казавшийся отсюда совсем маленьким. Со всех сторон было только небо. Кузнечик жался к чердачному окну, не решаясь отойти от него. Волк подмигнул и полез на чердачную крышу. Жесть загремела у него под ногами. Он сел, свесив ноги, и поманил Кузнечика:
– Иди сюда. Ставь ногу на ящик.
Кузнечик влез наверх и осторожно присел рядом. Перевел дыхание, осмотрелся. Они были на самой верхушке Дома. Выше крыши. Отсюда была видна Наружность – розово-цветная, отмытая дождями, готовая к лету. Пустырь, обнесенный забором, круглые верхушки деревьев, лабиринты обрушенных стен – место, где, к ужасу их родителей, любили играть наружные дети. В развалинах мелькали яркие пятна их дождевиков. По улице ехал мальчик на велосипеде. Кузнечик посмотрел назад. С той стороны улица была шире, и вдали можно было разглядеть автобусную остановку – ту самую, с которой привела его мать в день, когда он впервые вошел в Дом.
– Меня убьют, если узнают, куда я тебя затащил, – сказал Волк. – Но это хорошее место. Тебе тут нравится?
– Не знаю, – честно ответил Кузнечик. – Надо подумать. – Он опять посмотрел вниз. – Наверное, это очень «думальное» место. Только непонятно, хорошие вещи тут думаются, или не очень.
– А ты расскажи, о чем думаешь, – предложил Волк. – А я скажу, хорошо это или плохо.
Кузнечик следил за автобусом, пока тот не скрылся из виду. Потом посмотрел на Волка.
