Триумф, однако, на этом не завершился, он только еще развивался. Вслед за стопками журнала в зал внесли стопки только что вышедшей «Литературной газеты», в которой была уже напечатана рецензия на юбилейную книжку журнала. Раскрыв газету, я увидел заголовок статьи, набранный каким-то, как мне показалось тогда, особым торжествующим шрифтом, – ШЕСТИДЕСЯТНИКИ. Автор статьи молодой критик Станислав Рассадин (вскоре у нас с ним возник короткий период довольно бурной и довольно пьяной дружбы, сменившийся многолетним периодом прохладного приятельства) писал в основном о «Коллегах» и говорил, что с этой повестью в литературу пришли новые люди, которых он назвал в параллель к событиям прошлого века – «шестидесятниками»…
Вы все-таки закусывайте, сказал мне кто-то из поздравляющих. До закусок ли тут было! Десятилетие только началось, и вдруг оказалось, что уже существуют его представители, и ты среди них не из последних: Внимание, внимание, сказал кто-то еще, к вам направляется сам «Старик Собакин». В смятении чувств я все-таки вспомнил, что именно под этой кличкой Катаев был известен в литературной Москве «золотых двадцатых».
Держа в руке бокал темно-красного вина, Катаев медленно шел прямо ко мне. Я пью за ваш роман, старик, сказал он. Грянули невидимые хоры, протрубили незримые фанфары. Я – приобщен: мое сочинение, которое я и повестью-то называть стеснялся, назвали «романом», а меня самого «стариком», то есть литературным собратом.
Возвращаясь из «Балатона» в тот вечер, я, кажется, пересчитал боками все водосточные трубы на Петровке, пока не свалился в такси и не крикнул:
– Гони, старик, да побыстрей в Шестидесятые!
Прошло уже двадцать пять лет с того вечера, литература стала моей профессией, она принесла мне немало и радостей, и бед, и все-таки я благодарен судьбе за ту непередаваемую эйфорию, за всю ту неслыханную катавасию моего литературного дебюта, совпавшего с началом единственного за всю советскую историю ренессансного десятилетия, за то внезапное чувство братства, еще не омраченного предательствами, что родилось под пестренькими и довольно вздорными флажками журнала «Юность».
В течение шестидесятых годов, то есть до начала периода своей стагнации, в котором она пребывает и поныне, «Юность» пережила несколько кризисов, и первым из этих основных кризисов оказался уход Катаева. Я до сих пор не знаю подоплеки этих событий начала 1961 года, когда Катаев вдруг сложил с себя полномочия и оставил кабинет в бывших графских конюшнях, где обитал журнал, безусловно, одно из основных сочинений его жизни. Кажется, была какая-то ссора с начальством, с руководством Союза писателей. Не исключено, что сыграли тут роль и козни комсомола. ЦК ВЛКСМ с самого начала относился к «Юности» с подозрением и мечтал прибрать ее к своим рукам, то есть сделать ее своим органом. Ражий вождь молодых ленинцев, неудачливый штангист Сергей Павлов доказывал на Старой площади, что все молодежное должно подчиняться единому молодежному центру, то есть его министерству, иначе, мол, там писателишки крамолу разведут. Катаев же с самого начала настаивал, чтобы «Юность» оставалась органом Союза писателей, имея, очевидно, в виду, что как ни жуток этот союз, а все-таки жутчее организации, чем комсомол, под луной не сыщешь. Как раз в те годы почтенный Катаев и к партии примкнул, чтобы облачиться большим доверием.
Ходили также разговоры о том, что окрыленный успехом своего детища, Катаев стал нацеливаться на кресло редактора «Литературной газеты», и его ему якобы обещали, а потом обманули и попросили оставаться в «Юности», и тогда он, взбешенный, ушел и из журнала.
Так или иначе, но уход из «Юности» совпал для Катаева с тяжелой болезнью и операцией, после которой, как известно, начался «новый Катаев» с повестями «Святой колодец», «Трава забвенья» и всей этой чередой ослепительной поздней прозы.
В «Юности» в течение полутора лет царило сравнительное безвластие, возглавляемое, если можно так сказать о безвластии, катаевским замом Сергеем Преображенским, бывшим секретарем писательского генсека Фадеева, типичным московским бонвиваном и большим знатоком коридоров власти на Старой площади. У этого округлого, добродушного и на вид весьма бесхребетного человека кишка оказалась все-таки не тонка для того, чтобы в период своего руководства напечатать в журнале многие из тех произведений, из-за которых впоследствии на «Юность» навешали собак, в том числе, с вашего позволения, и мой «Звездный билет».
Жизнь журнала в то десятилетие фактически состояла в переходах из одного кризиса в другой. Это-то и делало журнал живым. В течение 1961 и 1962 годов, когда уже в основном определился круг новых авторов, то есть «шестидесятников», продолжал нарастать кризис отношений журнала с комсомолом. Многие публикации журнала вызывали немедленные яростные атаки со стороны печатных органов ЦК ВЛКСМ, журналов «Молодая гвардия», «Смена», газеты «Комсомольская правда» и других редакционных листков.
Гвоздили всю нашу братию – Евтушенко за «Нигилиста» и за «Бабий Яр», Гладилина за «Дым в глаза», даже Роберта Рождественского за стихи о дрейфующей льдине, Окуджаву называли «хулиганом с гитарой», Ахмадулиной доставалось за «эстетизм»… Тут как раз подоспел преотличнейший новый мальчик для битья, мой роман «Звездный билет».
Выход июльского номера со «Звездным билетом» в 1961 году оказался для меня окруженным уникальнейшими, едва ли не «феллиниевскими» обстоятельствами. Дело в том, что к моменту выхода уже на полный ход шли съемки фильма по роману «Звездный билет». Режиссер Александр Зархи, советский классик, одаривший человечество лентой «Депутат Балтики», решил идти в ногу со временем, а то и опередить время, поразить «шарик», то есть человечество, население планеты – все советские режиссеры в то время были потрясены Пальмовой ветвью Каннского фестиваля, которую получил их коллега Михаил Калатозов за фильм «Летят журавли», – и сделать сногсшибательный фильм о новой советской молодежи. Роман закуплен был прямо на корню, то есть еще в рукописи, киностудией «Мосфильм».
И вот вообразите, милостивые государи: мы ведем съемку на Таллинском пляже, молодой автор окружен персонажами его книги во плоти, то есть актерами Олегом Далем, Сашей Збруевым, Андреем Мироновым и Люсей Марченко, они называют его «папой», говорят фразы из только что написанной книги и ведут себя, надо сказать, полностью в стиле своих персонажей, когда вдруг, и день за днем все больше и больше, пляж начинает покрываться желто-оранжевыми корками журнала «Юность» – вышел июльский номер с романом.
Началось несколько призрачное существование. Литература перетекала в кино, чтобы обернуться среди башен Таллина реальностью, чреватой новым романом. В кафе к моим героям подходили читатели. Простите, ребята, но вы очень похожи на героев вот этой новой повести в «Юности». Так это мы и есть, вполне искренне отвечали двадцатилетние актеры.
«Звездный билет» озлобил косомольцев совершенно гомерическим образом. Сейчас мне кажется, что эта дико преувеличенная реакция была вызвана прежде всего переменой направления, нахальным переводом стрелки компаса, вторжением в разработанную надолго комсомольскую стратегию, связанную с романтикой «дальних дорог».
