Будем, однако, придерживаться принятой символики. В расхожем смысле для нынешнего русского постмодернизма характерна приверженность к так называемой «чернухе», к образам дикости, мрака, грязи, распада плоти и духа, к говноедству и порочному кругу всепожирающей утробы.
Это направление вообще-то возникло задолго до того, как советская жизнь пошла вразнос. Еще в ранние шестидесятые годы в московском «андеграунде» появился писатель Юрий Мамлеев, в рассказах которого на фоне обычной советской действительности шевелились ужасающие выродки, упыри, гиперболически раздутые образы темного подсознания. Именно Юрия Мамлеева и следует считать основателем современного постсовкового постмодернизма, а его эстетику слизи и кровавого выпота первым слоем краски на этом холсте.
Основной фигурой нынешнего постмодернизма, то есть наиболее сложившимся писателем этого направления можно назвать тридцатилетнего Владимира Сорокина
[259]
. Впервые я увидел его рассказы в эмигрантском журнале «А-и-Я», ну а теперь он уже является признанным мэтром метрополии.
Рассказы Сорокина строятся на обломках – именно на обломках – социалистического реализма. Вот несколько примеров. Два охотника в лучших традициях того направления соцреализма, что звался «деревенской литературой», пробираются через лес. Идут щедрые, едва ли не тургеневские описания родной природы. Народный говор охотников будто вышел из повествований Валентина Распутина или Василия Белова. Наконец устраиваются с ружьями в засаде, а на дереве подвешивают приманку, магнитофон с записями Высоцкого. На звук популярных песен из леса выходит человек. Охотники с азартом подстреливают его. Следуют щедрые описания свежевания трупа. Перед тем как зажарить печенку своей дичи, охотники выпивают водки и поздравляют друг друга с началом сезона
[260]
.
В рассказе «Геологи»
[261]
все идет поначалу как в идеальном соцреалистическом, в стиле ранней «Юности», повествовании. Застигнутые бурей в зимовке молодые люди спорят, идти ли спасать завязших где-то товарищей или отправиться на базу, чтобы успеть к вертолету с образцами своих изысканий. Спор заходит в тупик, и молодежь обращается за советом к старшему товарищу, опытному геологу. Тот предлагает свое решение: помучмарить фонку. В восторге геологи садятся кружком на пол и вытягивают вперед ладони, образуя корытце. Мысть, мысть, полокурый вотлок, повторяют они. Старший опытный друг начинает с наслаждением блевать в их ладони. За окошком свистит таежная вьюга.
Рассказ «Проездом»
[262]
до двух своих последних абзацев похож на сочинения ударников соцреализма Проскурина или Сартакова. Руководящий товарищ Георгий Иванович без предупреждения заезжает в райком партии. Местные боссы в тревоге, однако руководитель ленинского стиля Георгий Иванович ободряет их, а если и журит за отдельные недостатки, то с теплотой, по-отечески. Засим заходит к одному из боссов в кабинет, забирается на стол и начинает с удовольствием испражняться на красочно оформленный альбом районных достижений.
Такова железная композиционная схема и многих других вещей Владимира Сорокина: литературный «китч», а затем обнажение его некоей подсознательной сути. К сожалению, от многочисленных повторов эта революция сама клонится к тому, чтобы стать «китчем». Отпущенная на полную свободу молодая литература России достигла своего «поля чудес», необозримой смердящей свалки. По нему бегают на железных лапах огромные чернобыльские куры, мутантные мужики пожирают либо падаль, либо живое, повсюду изливаются сперма и кровь, мутантные собаки отъедают у мужиков уши и члены.
Глава школы Владимир Сорокин в одном из теоретических интервью сказал, что «человек – это душа, снабженная трупом», перечеркнув таким образом некогда прельстившее «шестидесятников» высказывание Бердяева, сказавшего, что тело – это божественный сосуд, в котором путешествует душа. Увы, при столь массовой имитации метафизика может легко испариться, и «чернушный пост-модернизм» в конце концов приблизится к рекламе третьесортного американского фильма, украшавшей этим летом стены московских домов: «Приключения кровожадного вампира, влюбленного в юную красавицу».
Владимир Сорокин тем временем, по всей вероятности, продолжает строить свою концепцию, хотя в недавнем интервью почему-то кокетничает, говоря, что не считает себя писателем. Здесь же, впрочем, он говорит, что этика и эстетика для него – совершенно разные вещи. Литература – вне этико-моральной сферы, это чистая эстетика… Не будучи писателем, одну проблему литературы он все-таки ставит принципиально, это критерий качества, то, что Хармс назвал «чистотой внутреннего строя». Литература, продолжает он, это забавный процесс, который раздражает нервные окончания, приносит какое-то удовольствие. Я-то пишу, как наркоман берет шприц, признается он. Мне это нужно для здоровья. И после этого, позволим мы заметить, человек еще говорит, что он не писатель.
Направление чернушечного «постмодернизма» распространилось так широко, что многие его представители, конечно, откажутся увидеть во Владимире Сорокине главу школы. Появилось уже новое поколение, вскормленное не застойным подпольем, как Сорокин, а перестроечным вольным мусорным ветром. Этим летом в Москве, на Пушке, я купил с лотка роман совсем еще молодого, не достигшего тридцатки, Егора Радова
[263]
под названием «Змеесос». Архиинтересное сочинение, батеньки мои! Бесконечные убийства и реинкарнации двух неких астральных клоунов, обломки всех мировых культур встряхиваются в трубочке авторского калейдоскопа, образуя живописные и даже как бы необычные для «чернушников» комбинации, пока, к сожалению, где-то в середине книги не начинают повторяться.
Забавно выглядит влияние подвального постмодернизма на литературу и театр «основного направления». Действие пьесы известного драматурга теперь уже обязательно происходит в морге, хотя содержание к этому вовсе не обязывало. В другом театре героиню для начала перепиливают пополам, хотя вроде тоже без этого можно было бы в данном контексте спокойно обойтись.
Таковы времена, таковы нравы. Откупоривать ли нам шампанского бутылку, перечитывать ли «Женитьбу Фигаро»?
Среди самых модных слов в России, уступая первенство, пожалуй, только «структурам», находится слово «беспредел». Беспредельная неподцензурность или, согласно еще одному популярному словечку, «отвязанность», породила в литературе ситуацию совершенно уникальную и неслыханную даже во времена раннего футуризма. В будущем литературоведы подытожат все «про» и «контра» для того, чтобы решить, был ли это регресс или прогресс, сейчас нам остается только вздыхать над казусами «беспредела», а порой даже и занимать позицию, сходную с псевдоужасом Александра Бенуа перед «Черным квадратом» Казимира Малевича.
