Что-то похожее на этот расклад происходит повсюду. В больших книжных магазинах Парижа полка беллетристики съеживается год за годом и в то же время разрастаются полки с великолепно изданными мемуарами, книгами по истории, антропологии, философии, политике, социологии.
Таковы пока что поверхностные, но отчетливые признаки упадка романа. Человек достаточно старый, а тем более подвизающийся в этой сфере, не может не заметить эту тенденцию. Тревожную? Да нет, пожалуй, просто слегка обескураживающую.
Прошли те времена, когда романы рождали сенсацию, когда фигура романиста была в моде, создавала определенный стиль, окрашивала, так сказать, эпоху. Романтический, и в некотором смысле суперменский, ореол развеялся. Нынче, если романиста спрашивают, чем он занимается, он, может быть, и не соврет, но пробормочет в смущении: «Пишу романы, с вашего позволения». Может быть, он даже не уточнит жанр, а скажет «пишу фикшен». Американцам не надо знать, что «фикшен», то есть «фикция», по-русски ложь. Только этого еще не хватало: и без того на тебя смотрят либо как на чудака, либо как на старомодного плута.
«Ну, и о чем эта ваша фикшен, эти романы?» – спрашивают романиста. Он мямлит, смущенно растягивает слова: «Трудно, знаете ли, так сразу сказать. Это в общем-то романы самовыражения». Собеседник изумлен: «Са-мо-вы-ра-же-ния? Пишете книги о самом себе? У вас какая-нибудь захватывающая история за плечами?» Романисту тут ничего не остается, как нахлобучить шляпу и слинять. По дороге с незадавшейся вечеринки он будет, словно заклинание, твердить: «Эмма Бовари – это я, это я, это не кто иной, как самовыражающийся автор».
Тревога по поводу предназначения романа возникла еще в начале шестидесятых. Летом 1963 года в Ленинграде собрался конгресс Европейского сообщества писателей
[303]
; тема была обозначена недвусмысленно: «Судьба романа». Прибыли лучшие подвижники жанра: Натали Саррот и Алэн Роб-Грийе из Франции, Уильям Голдинг и Ангус Уилсон из Англии, Генрих Бёль из Германии, Альберто Моравия и Итало Кальвино из Италии, Тадеуш Ружевич и Ежи Анджиевский из Польши, Илья Эренбург и Константин Симонов из Москвы…
Меня тоже пригласили как представителя нового поколения советских романистов. Идеологические комиссары были весьма озабочены повесткой дня. Их команда во главе с Иваном Анисимовым
[304]
проводила закулисные совещания, спущала циркуляры, как дать отпор буржуазии. Роман был ведущим жанром советской литературы, множество весомых томов было написано советскими живыми классиками, их уровень был отмечен Сталинскими и Ленинскими премиями. Наша братия называла эти опусы «кирпичами». Мы еще не были знакомы с работами Бахтина, однако уже подозревали, что «кирпичи» имеют к жанру романа весьма отдаленное отношение. Сейчас, конечно, каждый скажет, что советский роман был не романом, а «советским эпосом», то есть монологическим дискурсом.
Товарищ Иван Анисимов, которого западные участники называли «Иваном Грозным», передавал членам советской делегации установки ЦК КПСС. Буржуазные декаденты и космополиты, связанные с подрывными службами Запада, организовали серьезный заговор против реалистического романа. Мы должны, товарищи, дать им решительный отпор.
Мы, молодые, понимали, что все это дурацкий вздор, но, с другой стороны, и мы были несколько озадачены тревогой европейцев: почему они думают, что роман вступает в зону кризиса? Мы были молоды, наши книги имели успех, их называли «противоречивыми», что в постсталинской лексике было эвфемизмом строптивости. Несмотря на недавнее закручивание гаек, романисты «новой волны» (в эту группу входили Гладилин, Войнович, Владимов, Казаков, Трифонов, Битов, Искандер) старались развязать путы социалистического реализма, восстановить «великую традицию» и также дерзновенность русского авангарда. Посмотрите, как публика расхватывает наши книги и миллионные тиражи журналов с нашими публикациями; это ли не залог успеха! Существовал настоящий ренессансный настрой – групповое позитивное мышление, вызов и вдохновение.
Между тем советские «живые классики», включая Шолохова, один за другим поднимались на трибуну, похвалялись достижениями и разоблачали западных заговорщиков. Последние не совсем понимали, о чем идет речь. Они пожимали плечами: что, мол, вы так непримиримы, ребята? Однажды во время выступления серьезного оратора в зале грянул общий хохот. Произошло это из-за накладки в синхронном переводе. Кто-то сбоку спросил переводчика на английский, не хочет ли он боржому. Тот кивнул и что-то пробормотал. В результате в речи оратора возникла ключевая фраза всей конференции: «Современному роману немного боржома не помешает!»
Как часто бывало на конференциях такого рода, писатели вместо того, чтобы разъединяться на непримиримые лагери, как-то странно соединялись, идеологические рубежи размывались. Этому способствовали и частые совместные трапезы с возлияниями. Однажды Борис Сучков
[305]
ни с того ни с сего отвел меня в сторону и признался чуть ли не со слезами на глазах: «Знаете, Вася, я завтра выступаю и буду хвалить то, что я ненавижу, и ругать то, что люблю». Я подумал тогда, так ли уж далеко я стою от этой проблемы со своим докладом, который назывался «Роман как кардиограмма писателя», в котором я собирался говорить о психологии творчества, а не о том, что я ненавижу и что я люблю. Идеологической борьба казалась нам тогда несравненно более важной проблемой, чем озабоченность упадком романа.
Только годы спустя я осознал серьезность тогдашних дискуссий. Многие «западники» делились растущим беспокойством в связи с неожиданно открывшейся уязвимостью ведущего жанра мировой литературы. Кино, телевидение, коммерческие издания книг, ускорение современной жизни, политическая «завербованность» и связанное с ней поверхностное изображение реальности, все это и многие другие угрозы создавали негостеприимную, если не враждебную, среду для существования романа, как бы ставя под вопрос его незаменимость.
Вспоминая эти дебаты сегодня, я думаю, что никто из тех блестящих дискуссантов не приблизился к сути проблемы, не копнул достаточно глубоко. Говоря о злободневности, они не затронули генезис.
Михаил Бахтин в своей книге «Эпос и роман» писал: «Роман – это иная порода, и с ним, и в нем рождается будущее всей литературы». Это можно понять так, что эпос как бы вытесан из камня, а роман рожден живым. Бахтин подчеркивал амбивалентность романа. С одной стороны, в те времена, когда роман становится доминирующим жанром, доминирующей дисциплиной литературоведения становится эпистомология. С другой стороны, роман отвергает всякое определение своей специфики. Это единственный жанр, который находится в постоянном развитии, то есть он всегда незавершен. Эпос же в своей основе является завершенной формой. В этом, очевидно, и состояла главная специфика романов социалистического реализма. Вместе с Дьердем Лукачем Бахтин считает роман «жанром становления». У этого жанра нет твердого канона или нормы, он всегда простирается за пределы своих постоянно расширяющихся границ. Каждый роман оживляет и наполняет новой энергией генетический концепт жанра просто самим фактом своего существования.
