Его высочество Георгий Александрович сразу же
после отбытия сел пить коньяк с его высочеством Павлом Георгиевичем и
камер-юнкером Эндлунгом. Изволил выпить одиннадцать рюмок, устал и после
почивал до самой Москвы. Перед сном, уже у себя в «каюте», как он назвал купе,
немного рассказал мне о плавании в Швецию, имевшем место двадцать два года
назад и произведшем на его высочество большое впечатление. Дело в том, что хоть
Георгий Александрович и состоит в звании генерал-адмирала, однако выходил в
море всего единожды, сохранил об этом путешествии самые неприятные воспоминания
и частенько поминает французского министра Кольбера, который на кораблях не
плавал вовсе, однако же сделал свою страну великой морской державой. Историю о
шведском плавании я слышал много раз и успел выучить наизусть. Тут самое
опасное – описание шторма у берегов Готланда. После слов «И тогда капитан как
крикнет: “Все на помпы!”» его высочество имеет обыкновение выкатывать глаза и с
размаху бить кулаком по столу. В этот раз произошло то же самое, но без
какого-либо ущерба для скатерти и посуды, поскольку я своевременно принял меры:
придержал графин и рюмку.
Когда его высочество утомился и стал
утрачивать связность речи, я подал знак лакею, чтобы раздевал и укладывал, а
сам отправился проведать Павла Георгиевича и лейтенанта Эндлунга. Как люди
молодые и пышащие здоровьем, они устали от коньяка гораздо меньше. Можно
сказать, совсем не устали, так что нужно было за ними приглядывать, особенно
учитывая нрав господина камер-юнкера.
Ох уж этот Эндлунг. Не следовало бы так
говорить, но Екатерина Иоанновна совершила большую ошибку, когда сочла этого
господина подходящим наставником для своего старшего сына. Лейтенант, конечно,
ловкая бестия: взгляд ясный и чистый, физиономия розовая, аккуратный пробор на
золотистой голове, детский румянец на щеках – ну прямо ангел. С пожилыми дамами
почтителен, ножкой шаркает, может с самым заинтересованным видом и про Иоанна
Кронштадтского, и про чумку у левретки послушать. Неудивительно, что Екатерина
Иоанновна от Эндлунга растаяла. Такой приятный и, главное, серьезный молодой
человек, не то что шалопаи-гардемарины из Морского корпуса или бездельники из
Гвардейского экипажа. Нашла кому доверить опеку над Павлом Георгиевичем в
первом большом плавании. Уж я насмотрелся на этого попечителя.
В первом же порту, Варне, Эндлунг разрядился
павлином – в белый костюм, алую жилетку, звездчатый галстук, широченную панаму
– и отправился в непотребный дом, ну и его высочество, тогда еще совсем
мальчика, потащил с собой. Я попробовал вмешаться, а лейтенант мне: «Я обещал
Екатерине Иоанновне, что глаз с его высочества не спущу, куда я, туда и он». Я
ему говорю: «Нет, господин лейтенант, ее высочество сказали: куда он, туда и
вы». А Эндлунг: «Это, Афанасий Степаныч, казуистика. Главное – мы будем
неразлучны, как Аяксы». И протащил-таки юного мичмана по всем вертепам, до
самого Гибралтара. А после Гибралтара до Кронштадта оба, и лейтенант, и мичман,
вели себя смирно и даже на берег не сходили – только по четыре раза в день
бегали к доктору делать спринцовки. Вот каков наставничек. От этого Эндлунга
его высочество очень переменился, просто не узнать. Я уж и Георгию
Александровичу намекал, а он только рукой махнул: ничего, мол, моему Полли
такая школа только на пользу, а Эндлунг, хоть и балбес, но зато хороший товарищ
и душа нараспашку, большого вреда от него не будет. На мой же взгляд это
называется пускать козу в огород, если употребить народное выражение. Я
Эндлунга этого насквозь вижу. Как же – душа нараспашку. Благодаря дружбе с
Павлом Георгиевичем и вензель на погоны получил, а теперь еще и камер-юнкера.
Это же неслыханно – такое почтенное придворное звание какому-то лейтенантишке!
Оставшись одни, молодые люди затеяли играть в
безик на исполнение желаний. Когда я заглянул в купе, Павел Георгиевич позвал:
– Садись, Афанасий. Сыграй с нами на
«американку». Продуешься – заставлю тебя сбрить твои драгоценные бакенбарды к
чертовой матери.
Я поблагодарил и отказался, сославшись на
чрезвычайную занятость, хотя никаких особенных дел у меня не было. Не хватало
еще играть с его высочеством на «американку». Да Павел Георгиевич и сам отлично
знал, что партнера из меня не выйдет – просто шутил. В последние месяцы
появилась у него эта обескураживающая привычка – надо мной подшучивать. А всё
спасибо Эндлунгу – его влияние. Сам Эндлунг, правда, с некоторых пор поддевать
меня перестал, но Павел Георгиевич все никак не остановится. Ничего, его
высочеству можно, я не в претензии.
Вот и теперь он сказал мне с самым строгим
видом:
– Знаешь, Афанасий, феноменальная
растительность на твоем лице вызывает ревность неких влиятельных особ. К
примеру, позавчера на балу, когда ты стоял у дверей такой важный, с
раззолоченной булавой и бакенбарды на обе стороны, все дамы смотрели только на
тебя, а на кузена Ники никто и не взглянул, хоть он и император. Надо, надо
тебя обрить или хотя бы остричь.
На самом деле моя «феноменальная
растительность» не представляла собой ничего из ряда вон выходящего: усы с
подусниками и бакенбарды – возможно, пышные, но не чрезмерные и уж во всяком
случае содержавшиеся в достойном виде. Такие же носил и мой отец, и мой дед,
так что ни бриться, ни стричься я не намеревался.
– Ладно тебе, Полли, – заступился за
меня Эндлунг. – Не мучай Афанасия Степановича. Ходи-ка лучше, твой черед.
Видно, все-таки придется объяснить про мои
отношения с лейтенантом. Тут ведь своя история.
В первый же день плавания на корвете
«Мстислав», как только вышли из Севастополя, Эндлунг подстерег меня на палубе,
положил руку на плечо и сказал, глядя наглыми, совершенно прозрачными от
выпитого при проводах вина глазами:
– Что, Афоня, лакейская душа, швабры
распустил? Бризом разметало? [Мои бакенбарды от свежего морского ветра и в
самом деле несколько растрепались – в дальнейшем мне пришлось на время
путешествия их немного укоротить.] Не в службу, а в дружбу – слетай к сквалыге-буфетчику,
скажи, его высочество велел бутылочку рома прислать – чтоб не укачало.
Эндлунг меня еще по дороге, пока ехали поездом
до Севастополя, все дразнил и поддевал в присутствии его высочества, но я
терпел, ждал случая объясниться наедине. Вот случай и представился.
Я деликатно, двумя пальцами, снял руку
лейтенанта (в ту пору еще никакого не камер-юнкера) со своего плеча и учтиво
так говорю:
– Если вам, господин Эндлунг, пришла
фантазия озаботиться дефиницией моей души, то точнее будет назвать ее не «лакейской»,
а «гоф-фурьерской», ибо за долгую беспорочную службу при дворе его величества
мне пожаловано звание гоф-фурьера. Чин этот относится к 9 классу и
соответствует чину титулярного советника, армейского штабс-капитана или
флотского лейтенанта (последнее я намеренно подчеркнул).
Эндлунг вскинулся:
– Лейтенанты за столом не прислуживают!
А я ему:
