– Прислуживают, сударь, в ресторане, а
августейшей семье служат. Всяк по-своему, согласно чести и долгу.
Вот после этого самого случая Эндлунг и стал
со мной как шелковый: говорил вежливо, шуток больше не позволял, а звал по
имени-отчеству и только на «вы».
Надобно сказать, что у человека моего
положения с обращением на «вы» и «ты» отношения особенные, потому что и статус
у нас, дворцовых служителей, особенный. Трудно растолковать, как это
получается, что от одних людей оскорбительно обращение на «ты», а от других
обидно услышать «вы». Но служить я могу только этим последним, если вы
понимаете, что я имею в виду.
Попробую объяснить. Обращение на «ты» я сношу
только от августейших особ. Нет, не сношу, а почитаю за привилегию и особое
отличие. Я был бы просто убит, если бы Георгий Александрович, ее высочество или
кто-нибудь из их детей, хоть бы и самых младших, вдруг сказал мне «вы».
Третьего года у меня вышло разногласие с Екатериной Иоанновной по поводу одной
горничной, которую несправедливо обвинили в легкомыслии. Я проявил твердость,
настоял на своем, и великая княгиня, обидевшись, целую неделю мне «выкала». Я
очень страдал, осунулся, по ночам не мог спать. Потом мы, конечно, объяснились.
Екатерина Иоанновна с присущим ей великодушием признала свою неправоту, я тоже
повинился и был допущен к руке, а она поцеловала меня в лоб.
Но я отвлекся.
Прислуживал играющим младший лакей Липпс, из
новичков, которого я специально взял с собой, чтобы приглядеться, чего он
стоит. Раньше служил в эстляндском поместье графа Бенкендорфа и был
рекомендован мне мажордомом его сиятельства, моим давним знакомцем. Вроде бы
расторопный малый и немногословен; но хороший слуга, в отличие от плохого,
распознается не сразу. На новом месте любой тянется изо всех сил, тут нужно
выждать пол годика-годик, а то и все два. Я понаблюдал, как Липпс подливает
коньяку, как ловко он заменил испачканную салфетку, как стоит на месте – это
очень, очень важно. Стоял он правильно – не переминался с ноги на ногу, головой
не вертел. Пожалуй, можно выпускать и к гостям на малые приемы, решил я.
А игра шла своим ходом. Сначала проиграл
Эндлунг, и Павел Георгиевич ездил на нем верхом по коридору. Потом фортуна отвернулась
от его высочества, и лейтенант потребовал, чтобы великий князь совершенно
раздетым сбегал в туалетную комнату и принес оттуда стакан воды.
Пока Павел Георгиевич с хохотом раздевался, я
потихоньку выскользнул за дверь, позвал камердинера и велел, чтобы никто из
слуг в великокняжеский салон не заглядывал, а сам прихватил из дежурного купе
накидку. Когда его высочество, озираясь и прикрываясь рукой, выскочил в
коридор, я хотел было накинуть ему на плечи это длинное одеяние, но Павел
Георгиевич с возмущением отказался, сказав, что слово есть слово, и пробежал до
туалетной комнаты и потом обратно, причем очень смеялся.
Хорошо, что мадемуазель Деклик не выглянула на
смех. К счастью, его высочество Михаил Георгиевич, несмотря на поздний час, еще
не ложился – изволил вприпрыжку скакать на сиденье и потом долго качался на
портьере. Обыкновенно в половине девятого младший из великих князей уже спит,
но тут мадемуазель сочла возможным сделать послабление, сказав, что его
высочество слишком возбужден путешествием и все равно не уснет.
У нас, в Зеленом доме, детей воспитывают
нестрого, не то что при Синем дворе, у Кирилловичей. Там придерживаются
семейных традиций государя Николая Павловича: мальчиков воспитывают
по-солдатски, с семи лет обучают фрунту, закаляют холодными обливаниями и
укладывают спать в походные койки. Георгий Александрович же слывет в
императорской семье либералом. Сыновей воспитывает мягко, на французский манер,
а единственную дочь, свою любимицу, по мнению родственников, и вовсе избаловал.
Ее высочество, слава богу, тоже из своего купе
не выходила и проказу Павла Георгиевича не видела. С самого Петербурга
заперлась с книжкой, и даже знаю, с какой именно. «Крейцерова соната»,
сочинение графа Толстого. Я читал, на случай если зайдет разговор меж дворецкими
– чтоб не ударить лицом в грязь. По-моему, чтение прескучное и для
девятнадцатилетней девицы, тем более великой княжны, совершенно неуместное. В
Петербурге Екатерина Иоанновна нипочем не позволила бы дочери читать этакую
пакость. Надо думать, роман был засунут в багаж тайком. Не иначе как фрейлина
баронесса Строганова снабдила, больше некому.
Моряки угомонились только под утро, после чего
и я позволил себе немного подремать, потому что, честно сказать, порядком устал
от предотъездных хлопот, да и предвидел, что первый день в Москве окажется
нелегким.
* * *
Трудности превзошли все мои ожидания.
Так уж сложилось, что за сорок шесть лет своей
жизни я никогда прежде не бывал в Белокаменной, хотя по свету поездил немало.
Дело в том, что у нас в Семье азиатчину не жалуют, единственным мало-мальски
пристойным местом во всей России признают Петербург, да и с московским
генерал-губернатором Симеоном Александровичем мы холодны, так что бывать нам в
древней столице незачем. Даже в Крым, на Мисхорскую мызу, мы обычно едем
кружным путем, через Минск, поскольку Георгий Александрович по дороге любит
пострелять зубров в Беловежской пуще. А на прошлую коронацию, тому тринадцать
лет, я не ездил, поскольку занимал должность помощника дворецкого и был
оставлен замещать моего тогдашнего начальника, покойного ныне Захара
Трофимовича.
Пока ехали от вокзала через весь город, я
составил себе о Москве первое впечатление. Город оказался еще менее
цивилизованным, чем я ожидал – никакого сравнения с Петербургом. Улицы узки,
бессмысленно изогнуты, дома убоги, публика неряшлива и провинциальна. И это при
том, что в преддверие ожидаемого высочайшего прибытия город изо всех сил
постарался прихорошиться: фасады помыты, крыши свежевыкрашены, на Тверской (это
главная московская улица, чахлое подобие Невского) повсюду развешаны царские
вензеля и двуглавые орлы. Даже не знаю, с чем Москву и сравнить. Такая же
большая деревня, как Салоники, куда заходил наш «Мстислав» в прошлом году. По дороге
нам не встретилось ни фонтана, ни дома, в котором было бы больше четырех
этажей, ни конной статуи – лишь сутулый Пушкин, да и тот, судя по цвету бронзы,
недавнего обзаведения.
У Красной площади, которая меня тоже изрядно
разочаровала, кортеж разделился. Их высочества, как подобает членам
императорской фамилии, отправились поклониться иконе Иверской Божьей Матери и
кремлевским мощам, а я со слугами поехал готовить наше временное московское
обиталище.
