Наконец снова повернули. Прогрохотали по
короткому булыжному мосту, потом по длинному деревянному, и еще по одному (на
этом была табличка «Малый Яузский мост»).
Дома стали плоше, улицы грязней. И чем дальше
мы катились по скверной, изрытой колдобинами мостовой, тем паршивее становились
строения, так что уж иначе чем словом «трущобы» их и язык бы не повернулся
назвать.
Извозчик вдруг остановил лошадь.
– Воля ваша, барин, а на Хитровку не
поеду. Ограбят, лошадь отберут, да еще бока намнут, а то и чего похуже.
Местность известная, и дело к вечеру.
И в самом деле уже начинало смеркаться – как
это я не заметил.
Поняв, что препираться бессмысленно, я скорей
вылез из пролетки и сунул ваньке три рубля.
– Э нет! – ухватил он меня за
рукав. – Вон куды заехали, а вы, ваше превосходительство, вдвое обещались!
Фандоринская коляска скрылась за поворотом.
Чтобы не отстать, я кинул наглецу еще два рубля и побежал догонять.
Публика мне встречалась весьма неприглядная.
Выражаясь попросту – рвань. Как у нас на Лиговке, а то, пожалуй, и похуже.
Особенно неприятно было то, что все без исключения пялились на меня.
Кто-то развязно крикнул мне вслед:
– Эй, селезень, ты чего тут потерял?
Я сделал вид, что не слышу.
Пролетки за углом не было – пустая горбатая
улочка, кривые фонари с разбитыми стеклами, полуразвалившиеся домишки.
Я кинулся к следующему повороту и тут же
метнулся обратно, потому что совсем близко, в полутора десятке шагов, из
коляски вылезали те, кого я искал.
Осторожно высунулся из-за угла. Увидел, как к
приехавшим с разных сторон подступают отвратительные оборванцы и с любопытством
глазеют на извозчика, из чего можно было заключить, что приезд ваньки на
Хитровку является событием из ряда вон выходящим.
– А рупь с полтинничком? – жалобно
произнес возница, обращаясь к загримированному Фандорину.
Тот покачался на каблуках, держа руки в
карманах, мерзко оскалил рот, причем блеснули нивесть откуда взявшиеся золотые
фиксы, и метко плюнул извозчику на сапог. Да еще глумливо осведомился:
– А хрен с приборчиком?
Зеваки злорадно загоготали.
Ай да статский советник, хорош.
Вжав голову в плечи, ванька хлестнул лошадь и
укатил, провожаемый свистом, улюлюканьем и выкриками непристойного содержания.
Фандорин и японец, даже не взглянув друг на
друга, разошлись в разные стороны. Маса юркнул в подворотню и будто растворился
в полумраке, а Эраст Петрович зашагал по самой середине улицы. Немного
поколебавшись, я двинулся за вторым.
Поразительно, как изменилась его походка. Он
шел враскачку, словно на невидимых рессорах, руки в карманах, плечи ссутулены.
Раза два смачно сплюнул на сторону, наподдал сапогом пустую жестянку.
Навстречу, виляя бедрами, шла размалеванная девка в пестром платке. Фандорин
проворно высунул руку из кармана и ущипнул ее за бок. Как это ни странно, даме
такой способ ухаживания пришелся по вкусу – она взвизгнула, заливисто
расхохоталась и крикнула вслед кавалеру столь энергичную фразу, что я чуть не
споткнулся. Посмотрела бы Ксения Георгиевна, как дешево ценит этот господин ее
нежные чувства!
Он свернул в узкий, темный переулок – просто
щель между стенами. Я сунулся было за ним, но не прошел и десяти шагов, как
меня с двух сторон схватили за плечи. В лицо дохнуло гнилым и кислым, молодой
голос гнусаво протянул:
– Ти-ихо, дядя, ти-ихо.
* * *
Две смутно различимые в сумерках фигуры
обступили меня справа и слева. Перед глазами сверкнула ледяная искорка на
полоске стали, и я почувствовал, что у меня непонятным образом размягчились
колени – того и гляди прогнутся не в ту сторону вопреки всем законам анатомии.
– Гли-кося, – просипел другой голос,
постарше и похрипатей. – Лопатничек!
Карман, в котором лежало мое портмоне, стал
подозрительно легким, но я понял, что лучше не протестовать. К тому же на шум
мог вернуться Фандорин, и слежка была бы обнаружена.
– Берите скорей и оставьте меня в
покое, – довольно твердо произнес я, но тут же поперхнулся, потому что
снизу, из мглы выметнулся кулак и ударил меня под основание носа, отчего я
сразу ослеп, а по подбородку потекло горячее.
– Ишь, скорый, – услышал я как
сквозь стекло. – А корочки-то, корочки. С золотыми цацками. И кофтер
знатный.
Чьи-то пальцы бесцеремонно ухватили меня за
рубаху и вытянули ее из-за пояса.
– Здря ты ему, Сека, дышло раскровянил.
Рубашечка – чистый батист, а вон уж весь перед обдристало. И портки хороши.
Только теперь я с ужасом понял, что эти
уголовники собираются раздеть меня донага.
– Портки бабьи, но сукнецо ладное. –
Меня потянули за край кюлотов. – Маньке на панталоны сгодится. Сымай,
дядя, сымай.
Мои глаза привыкли к тусклому освещению, и
теперь я мог получше разглядеть грабителей.
Лучше бы не разглядывал – они были кошмарны. У
одного половина лица заплыла от чудовищных размеров синяка, другой шумно сопел
волглым провалившимся носом.
– Ливрею берите, а штаны и туфли не
дам, – сказал я, ибо сама мысль о том, что я, дворецкий Зеленого двора,
стану разгуливать по Москве нагишом, была невообразима.
– Не сымешь – с трупака стащим, –
пригрозил хриплый и выдернул из-за спины бритву – самую обычную, я сам такой
бреюсь, только эта была совсем ржавая и зазубренная.
Я принялся дрожащими пальцами расстегивать
рубашку, внутренне кляня собственное безрассудство. Как можно было ввязаться в
этакую мерзость! Фандорина упустил, и это еще полбеды – как бы отсюда живым
выбраться.
За спинами хитровских апашей возникла еще одна
тень, раздался ленивый, с развальцой голос:
– Эт-та что тута за комедь? А ну, хамса,
брызнь отседова.
Эраст Петрович! Но откуда? Он ведь ушел!
– Ты чего, ты чего? – визгливо, но,
как мне показалось, нервно зачастил молодой. – Это наш с Тюрей баран. Ты
живи, фартовый, и честным псам жить давай. Нет такого закону, чтоб у псов
барана отбивать!
– Я те дам закон, – процедил
Фандорин и сунул руку за пазуху.
В тот же миг, оттолкнув меня, грабители
кинулись наутек. Однако ливрею и портмоне (а в нем сорок пять рублей с мелочью)
прихватили с собой.
