– Та-ак, – удовлетворенно протянул
он. – Уже лучше.
Присел на корточки и оторвал золотые пряжки с
моих туфель, потом вдруг крепко взял за кюлоты и дернул, так что шов сзади
треснул и разошелся.
– Что вы делаете? – в панике
вскричал я, отпрыгивая.
– Ну как, Маса? – спросил полоумный
статский советник японца.
Тот, наклонив голову, оценивающе осмотрел меня
и заметил:
– Тюрки берые.
– Верно. Чулки п-придется снять. И уж
больно гладко вы выбриты, это в здешних местах не comme il faut. Дайте-ка…
Он шагнул ко мне и, прежде чем я успел заявить
протест, размазал пыль с моего темени по всему лицу.
Мне уже было все равно. Я снял белые шелковые
чулки и спрятал их в карман.
– Ладно, в темноте сойдет, –
смилостивился Фандорин, а его камердинер даже удостоил меня похвалы:
– Отень харасё. Отень курасиво.
– Теперь куда? К этому Культе? –
спросил я, горя желанием поскорее взяться за дело.
– Не так б-быстро, Зюкин. Нужно дождаться
ночи. Пока расскажу вам, что мне известно о Культе. Он слывет у московских
уголовных личностью загадочной и многообещающей. Вроде как Бонапарт во времена
Директории. Его побаивается сам Король, хотя открытой войны меж ним и Культей
нет. Шайка у однорукого маленькая, но отборная – ни одной «шестерки». Сплошь
фартовые, проверенные. Мой человек из уголовного сыска, весьма авторитетный
профессионал, полагает, что будущее российского преступного мира именно за
такими вожаками, как Культя. У него в б-банде не бывает ни пьяной гульбы, ни
драк. За мелкие дела они не берутся. Готовят налеты и гоп-стопы обстоятельно,
исполняют чисто. У полиции среди людей Культи нет ни одного осведомителя. И
логово у этой банды, как я уже имел честь вам сообщить, охраняется самым
тщательным образом, на военный манер.
На мой взгляд, всё это звучало в высшей
степени неутешительно.
– А как же мы до него доберемся, если он
такой осторожный?
– По чердакам, – ответил Фандорин, и
поманил за собой.
Некоторое время мы шли какими-то мрачными,
зловонными дворами. Наконец подле слепой, безоконной стены, ничем не
отличавшейся от соседних, точно таких же, Эраст Петрович остановился. Взялся за
водосточную трубу, с силой потряс ее, послушал, как дребезжит жесть.
– Выдержит, – пробормотал он, как бы
обращаясь к самому себе, и вдруг быстро, без малейшего усилия, стал подниматься
по этой хлипкой конструкции.
Маса нахлобучил свой котелок поглубже и полез
следом, похожий на ярмарочного медвежонка, что обучены карабкаться по столбу за
сахарной головой.
В народе говорят: взялся за гуж – не говори,
что не дюж. Я поплевал на руки, как это делает наш кухонный лакей Сявкин, когда
рубит дрова, перекрестился и взялся за железную скобу. Так, ногу на приступку,
другую – ох! – дотянуть до обруча, теперь другой рукой за выступ…
Чтобы не было страшно, принялся подсчитывать
убытки за два последних дня. Вчера проспорил пятьдесят целковых Масе, сегодня
проездил на извозчике утром два с полтиной и вечером пять, итого семь
пятьдесят, да еще «псы» хитровские унесли портмоне с сорока пятью рублями.
Прибавить сюда загубленную парадную форму – хоть и казенная, а все равно жалко.
Тут я случайно глянул вниз и разом забыл про
убытки, потому что земля оказалась гораздо дальше, чем я предполагал. Снизу
стена выглядела не такой уж высокой, этажа в три, а сверху посмотреть – сердце
екает.
Фандорин и Маса давно уже перелезли на крышу,
а я всё полз по водостоку и вниз больше старался не смотреть.
Когда добрался до козырька, вдруг понял, что
нипочем на него не залезу – вся сила на подъем ушла. Повисел так, в обнимку с
трубой, минут пять, а потом на фоне лилового неба возникла круглая голова в
котелке, Маса взял меня рукой за ворот и в два счета выволок на крышу.
– Благодарю, – сказал я, ловя ртом
воздух.
– Не стоит брагодарности, –
поклонился он, стоя на четвереньках.
Мы поползли на противоположную сторону крыши,
где, распластавшись на животе, лежал Фандорин.
Я пристроился рядом – не терпелось понять, что
это он там высматривает.
Первое, что увидел – багровую полоску
уходящего заката, истыканную черными иглами колоколен. Но Фандорин разглядывал
не небо, а старинный покосившийся дом с заколоченными окнами, расположенный на
противоположной стороне улицы. Видно, когда-то, давным-давно, дом был хорош и
крепок, но от небрежения обветшал и осел – такой проще снести, чем обновить.
– Тут в начале века была фактория
виноторговцев братьев Мебиус, – шепотом стал объяснять Эраст Петрович, и я
отметил, что при шепоте заикание из его речи совершенно исчезает. – В
подвале – глубоченные винные погреба. Говорят, помещалось до тысячи бочек вина.
Французы в двенадцатом году что не выпили, то вылили. Будто бы целый винный
ручей до Яузы стекал. Изнутри дом выгорел, крыша провалена. Но подвалы уцелели.
Там у Культи резиденция. Видите молодца?
Приглядевшись, я заметил, что с улицы
ответвляется покатый съезд в ворота, много ниже уровня мостовой. Спиной к
воротам стоял и лузгал семечки какой-то парень в таком же, как у Фандорина,
картузе.
– Часовой? – догадался я.
– Да. Подождем.
Не знаю, сколько времени продолжалось
ожидание, потому что мой хронометр остался в ливрее (вот еще к списку убытков:
серебряный наградной брегет, его было жальчее всего), но не час и не два, а
больше – я уж и подремывать стал.
Вдруг я не столько услышал, сколько
почувствовал, как Фандорин напрягся всем телом, и мою дрему сразу как рукой
сняло.
Снизу донеслись приглушенные голоса.
– Шило, – сказал один.
– Лузга, – откликнулся
другой. – Проходь. С цидулкой?
Ответа на этот непонятный вопрос я не
расслышал. Приоткрылась и снова закрылась дверца, врезанная в ворота, и снова
стало тихо. Часовой зажег цигарку, его лаковой козырек тускло блеснул в лунном
свете.
– Всё, пошел, – шепнул
Фандорин. – Ждите здесь. Если махну – спускайтесь.
Минут через десять к дому разболтанной
походочкой приблизилась узкая фигура. Оглянулась через плечо, пружинисто
сбежала к часовому.
– Здорово, москва. Стенку
сторóжишь?
Разумеется, это был Фандорин, но в его речи
зачем-то появился явный польский выговор.
