– Вали куда шел, – неприязненно
ответил тот, суя руку в карман. – Или пером брюхо пощекотать?
– Для цéго пером? – засмеялся
Фандорин. – На то шило есть. Шило, сразумел?
– Так бы и говорил, – проворчал
часовой, вынимая руку. – Лузга. Ты чей будешь, полячок? Из этих, что ли,
из варшавских?
– Из этих. Мне к Культе.
– А нету его. И нынче не сулился. Завтра,
грил, к ночи ждите. – Бандит понизил голос (но в тишине все равно было
слышно) и с любопытством спросил. – Говорят, лягаши зарыли вашего
главного?
– Точно, – вздохнул Фандорин. –
И Близну, и éсче трóих хлопцев. Где Культя-то, слышь? Дело у меня
до нéго.
– Он мне докладов не сказывает. Сам
знаешь, полячок, какие теперя тулумбасы. Шныркает где-то, с утрянки носу не
казал. Но завтра железняк будет. И нашим всем на сход объяву дал… Вас,
варшавских, много осталось?
– Та трое, – махнул рукой
Фандорин. – Вацек Кривой за голована. А ваших?
– С Культей считай семеро. Чё за майдан
завтра, не знаешь?
– Не-а. Нам ницéго не ломят, за
сявок держат… Кликуха твоя как, москва?
– Кода. А ты кто?
– Стрый. Поручкаемся?
Они пожали друг другу руки, и Фандорин,
поглядев по сторонам, сказал:
– Вацек про дохтура какого-то базарил. Не
слыхал?
– Не, про дохтура балаки не было. Культя
про какого-то большого человека сказывал. Я ему, какой такой человек? Да у него
разве дознаешься. А про дохтура не базарил. Что за дохтур-то?
– Бес его знает. У Вацека тож болтало
короткое. Так нет Культи?
– Сказано, завтра к ночи. Да ты заходь,
побазлань с нашими. Только у нас, Стрый, не как на других малинах – вина не
нальют.
– А в черви-козыри?
– Нет такого заводу. За картишки Культя с
ходу яблоком в сопло. Слыхал про яблоко-то?
– Кто ж про него не слыхал… Не, не пойду.
У нас веселее. Завтра зайду. К ночи, говоришь?
Тут издали – от немецкой кирхи, что смутно
темнела вдали – донесся бой часов. Я насчитал двенадцать ударов.
10 мая
– Вот прямо на энтот таратай и
подваливай, – сказал Кода, мотнув головой в сторону кирхи. – Культя
наказал сходу аккурат в полночь быть. Ладно, полячок, еще позыримся.
Фандорин вразвалочку пошел прочь, а меня
пихнул в бок японец, показав жестом, что пора слезать с крыши.
Про то, как я, теперь уже в полной темноте,
спускался по водостоку, рассказывать не буду. О таком лучше не вспоминать.
Ободрал руки, вконец дорвал многострадальные кюлоты, да еще и спрыгнул прямо в
лужу, но главное – руки-ноги не переломал, и то слава Тебе, Господи.
Долго, даже когда уже ушли с Хитровки, не
могли нанять извозчика. Разглядев получше нашу компанию, ночные ваньки, ни
слова не говоря, нахлестывали своих лошадок и исчезали в ночи. Причем у меня
создалось впечатление, что наибольшее сомнение у извозчиков вызывали не
Фандорин с Масой, а именно моя оборванная и перепачканная персона.
Наконец, сели – уже у самой Китайгородской
стены. Всю дорогу я волновался, что Эраст Петрович снова откажется платить, а у
меня самого не было ни гроша.
Но нет, на сей раз он расплатился, и даже
щедрее нужного, словно за обе ездки сразу.
Идти через ворота в моем нынешнем виде мне
представлялось неуместным, и я с некоторым смущением предложил снова перелезть
через ограду, хотя, видит Бог, за минувший день налазился по заборам и крышам
уже более чем достаточно.
Однако Фандорин, глядя на ярко освещенные окна
Эрмитажа, просвечивавшие сквозь деревья, покачал головой:
– Нет, Зюкин, пойдемте-ка мы лучше через
ворота. А то, пожалуй, еще п-подстрелят.
Лишь теперь я сообразил, что горение окон в
столь поздний час – признак странный и тревожный. Около ворот кроме обычного
привратника стояли еще двое в штатском. А, приглядевшись, я заметил, что и в
саду, по ту сторону ограды маячат какие-то фигуры. Господа из дворцовой
полиции, больше некому. Это могло означать только одно: в Эрмитаж среди ночи
зачем-то пожаловал государь.
После долгих объяснений у входа, закончившихся
вызовом Сомова и унизительным опознанием моей личности (нужно было видеть
выражение лица московского помощника, когда я предстал перед ним в этаком виде),
нас пропустили, и, подходя по аллее к дому, я увидел несколько экипажей.
Происходило явно что-то из ряда вон выходящее.
В прихожей меня ждало еще одно испытание: я
лицом к лицу столкнулся с гувернанткой.
– Mon Dieu! – воскликнула она,
захлопав глазами и от изумления забыв о нашем уговоре объясняться только
по-русски. – Monsieur Zyukin, qu'est-ce qui c'est passé? Et qui
sont ces hommes? C'est le domestique japonais?
[18]
– Это я, мадемуазель, – поклонился
Фандорин. – Мы с Афанасием Степановичем совершили небольшой вояж по
московским д-достопримечательностям. Но это пустое. Расскажите лучше, как прошла
ваша встреча. Видели ли вы мальчика?
Тогда-то я и узнал обстоятельства, при которых
ее величество лишилась своего сапфирового склаважа.
– Скверно, что жандармы пустились в
погоню, – озабоченно произнес Эраст Петрович. – Делать этого ни в
коем случае не следовало. Опишите к-карету.
Мадемуазель, наморщив лоб, сказала:
– Чёхный, пыльный, окно с rideau… На
колесо восемь rais… Иголка?
– Спица, – подсказал я.
– Да-да, восемь спица. На двехь, нет,
двехца – хучка из медь…
– Правильно! – вскричал я. –
Ручка на дверце кареты, которую я видел, была в виде медного кольца!
Фандорин кивнул:
– Что ж, они два раза использовали одну и
ту же к-карету. Линд слишком в себе уверен и слишком невысокого мнения о
русской полиции. Это неплохо. Опишите человека, который отобрал у вас ридикюль.
