Когда мадемуазель уезжала, я сидел на скамейке
в компании мистера Фрейби. Незадолго перед тем, снедаемый тревогой, вышел
пройтись вокруг дворца и увидел на лужайке английского батлера. На сей раз он
был без книжки. Просто сидел и блаженно жмурился на солнце. Вид у мистера
Фрейби был такой мирный и безмятежный, что я остановился, охваченный внезапной
завистью. Вот единственный человек во всем этом обезумевшем доме, от кого веет
нормальностью и здравомыслием, подумал я. И мне вдруг неудержимо захотелось с
таким же, как у него, аппетитом просто понаслаждаться погожим днем, посидеть на
нагретой солнцем скамейке, подставить лицо легкому майскому ветерку и ни о чем,
ни о чем не думать.
Должно быть, британец каким-то таинственным
образом угадал мое желание. Он открыл глаза, учтиво приподнял котелок и сделал
приглашающий жест: мол, не угодно ли присоединиться. И ничего особенного,
подумал я. Хоть нервы немного успокоятся.
Поблагодарил («тэнк ю»), сел. На скамейке
оказалось и в самом деле чудо как хорошо. Мистер Фрейби покивал мне, я ему, и
этот ритуал превосходно заменил светскую беседу, на которую в моем измученном
состоянии у меня вряд ли хватило бы сил.
После того, как коляска увезла мадемуазель
Деклик на Волхонку, к Храму Христа Спасителя, я было снова взволновался и
заерзал на скамейке, но батлер вынул из поместительного кармана плоскую кожаную
флягу, отвинтил серебряную крышечку, налил в нее какой-то янтарной жидкости и
протянул мне. Сам же приготовился отпить прямо из горлышка.
– Whisky, – пояснил он, заметив мою
нерешительность.
Я много слышал об этом англо-саксонском
напитке, однако пробовать его мне не доводилось. Надо сказать, что я вообще не
употребляю крепких спиртных напитков, да и некрепкие – рюмку мальвазеи –
выпиваю всего два раза в год, на Пасху и на день ангела Георгия Александровича.
Однако Фрейби с таким удовольствием отхлебнул
своего питья, что я решился – запрокинул голову и выпил до дна, как это
проделывает с ромом лейтенант Эндлунг.
Горло словно ободрало напильником, из глаз
брызнули слезы, а дышать сделалось совершенно невозможно. Я в ужасе оглянулся
на коварного англичанина, а он одобрительно подмигнул мне, будто радуясь своей
жестокой проделке. Зачем только люди пьют такую гадость?
Но изнутри сделалось горячо и сладко, тревога
ушла, вместо нее подступила тихая грусть – не за себя, за людей, которые
устраивают из своей жизни нелепицу и беспорядок, сами же потом от этого мучаясь
и страдая.
Мы славно помолчали. Вот кто мог бы помочь мне
советом относительно Ксении Георгиевны, неожиданно подумал я. Сразу видно, что
человек рассудительный, не теряющийся ни в какой ситуации. У самого господин
такой, что не позавидуешь, а с каким достоинством держится. Однако заговорить с
англичанином о столь щекотливом предмете было совершенно невозможно. Я тяжело
вздохнул.
Тогда Фрейби слегка повернул ко мне голову,
приоткрыл один глаз и сказал:
– Live your own life.
Вынул словарь, перевел:
– Жить… свой… собственный… жизнь.
После чего удовлетворенно откинулся, как если
бы считал тему исчерпанной, и снова смежил веки.
Странные слова были произнесены тоном, каким
дают добрые советы. Я стал размышлять, что это может означать: жить свой
собственный жизнь. «Живи своей собственной жизнью»? В каком смысле?
Но тут мой взгляд упал на клумбу с цветочными
часами, я увидел, что уже три часа и вздрогнул.
Храни Всевышний мадемуазель Деклик.
* * *
Миновал час, два, три. Гувернантка все не
возвращалась. Карнович неотлучно находился у телефонного аппарата, однако
звонки всё были не те.
Трижды телефонировали из Александрийского
дворца от государя. Дважды от Кирилла Александровича.
А в седьмом часу прибыл Симеон Александрович с
адъютантом. В дом войти не пожелал, велел подать холодного крюшона в беседку.
Сопровождавший генерал-губернатора корнет Глинский хотел было присоединиться к
его высочеству, но великий князь довольно резко сказал ему, что желает побыть в
одиночестве, и молодой человек с видом побитой собачонки остался ждать за
перилами.
– Что ваши англичане? – спросил
Симеон Александрович, когда я подавал крюшон. – Вероятно, чувствуют себя
совсем заброшенными из-за… – он сделал неопределенный жест рукой. –
Из-за всего этого? Что мистер Карр?
Я ответил на этот вопрос не сразу. Давеча,
проходя по коридору, я снова слышал звуки довольно шумной ссоры между лордом
Бэнвиллом и его другом.
– Полагаю, ваше высочество, что милорд и
мистер Карр расстроены происходящим.
– М-да, это негостеприимно. –
Великий князь смахнул с холеного уса вишневую капельку, побарабанил пальцами по
столу. – Вот что, братец, пригласи-ка мистера Карра сюда. Хочу с ним кое-что
обсудить.
Я поклонился и отправился исполнять
распоряжение. Мне бросилось в глаза трагическое выражение лица князя Глинского
– изломанные брови, побелевшие губы, отчаянный взгляд. Ах сударь, мне бы ваши
страдания, подумал я.
Мистер Карр сидел у себя в комнате перед
зеркалом. На его удивительных желтых волосах была ажурная сетка, алый халат с
драконами широко распахнулся на белой безволосой груди. Когда я по-французски
передал приглашение его высочества, англичанин порозовел и велел передать, что
немедленно будет.
«Tout de suite»
[21]
на
проверку растянулось на добрых четверть часа, однако Симеон Александрович,
известный своей нетерпеливостью и раздражительностью, безропотно ждал.
Когда мистер Карр вышел к беседке, он выглядел
истинной картинкой: солнечные лучи посверкивали искорками на безупречной
куафюре, воротничок голубой сорочки идеально подпирал подрумяненные щеки, а
белоснежный смокинг с зеленой незабудкой в бутоньерке просто слепил глаза.
Не знаю, о чем беседовали между собой
по-английски его высочество и красивый джентльмен, но я был эпатирован, когда в
ответ на какое-то замечание Симеона Александровича мистер Карр мелодично
рассмеялся и слегка ударил великого князя двумя пальцами по запястью.
Раздался судорожный всхлип. Я обернулся, и
увидел, как князь Глинский стремглав бежит прочь, по-девчоночьи выбрасывая
длинные ноги в уланских рейтузах.
Боже, Боже.
