Павел Георгиевич застонал, а у меня поневоле
сжались кулаки. Нужно было освободить Михаила Георгиевича как можно скорей,
пока этот дьявольский Линд окончательно не погубил его здоровье.
– Аннинский аграф! У этого негодяя
изысканный вкус. А что на все это скажет проницательный господин
Фандорин? – саркастически осведомился Симеон Александрович, впервые на
моей памяти обратившись к отставному чиновнику особых поручений напрямую.
– Свои соображения я буду г-готов
изложить после завтрашней поездки госпожи Деклик, – ответил Эраст
Петрович, посмев даже не повернуть головы в сторону его высочества. И
вполголоса, как бы самому себе, прибавил. – Шепотом? Это интересно… Прошу
у ваших высочеств позволения откланяться. – Он щелкнул крышкой
брегета. – Уже девять часов, а у меня сегодня вечером еще есть кое-ка-кие
неотложные дела.
Да-да, вспомнил я. Сход шайки однорукого.
Сделав вид, что хочу вынести переполненную пепельницу,
я догнал Фандорина в коридоре.
– Ваше высокородие, – попросил я,
заставив себя просительно улыбнуться. – Возьмите меня с собой. Я не буду
вам обузой, а, может быть, даже пригожусь.
Пускай этот хлыщ был мне глубоко отвратителен,
но сейчас такие пустяки не имели никакого значения. Я знал, что ночью не усну –
всё буду слышать жалобный голосок мечущегося в бреду Михаила Георгиевича. Очень
возможно, что Карнович прав и фандоринский план – полнейшая чушь, но и это
лучше, чем бездействие.
Эраст Петрович испытующе посмотрел мне в
глаза.
– Что ж, Зюкин. Вчера я понял, что вы не
трус. Если хотите, идемте с нами. Надеюсь, вы понимаете, в какое опасное дело
ввязываетесь?
* * *
Мы с японцем остались за поворотом, вперед
пошел один Фандорин.
Осторожно высунувшись из-за угла, я смотрел,
как Эраст Петрович, вновь наряженный «фартовым», идет своей пружинистой
походочкой по середине мостовой. В небе сиял острый и кривой, как турецкий
ятаган, месяц, и ночную хитровскую улицу было видно так ярко, будто горели
фонари.
Фандорин спустился к подвальным воротам, и я
услышал, как он спросил:
– Кода, ты?
Ответа было не разобрать.
– Я – Стрый, из варшавских
лихачей, – весело сказал Эраст Петрович, приближаясь к невидимому с моего
места часовому. – Мы с Кодой кумаки не разлей вода. Ваши-то все? И Культя
причамал?… Да знаю я маляву, знаю. Сейчас…
Послышался резкий звук, словно кто-то с
размаху расколол полено, и Маса подтолкнул меня: пора.
Мы проскочили открытое место, сбежали вниз.
Фандорин, согнувшись, рассматривал врезанную в ворота дверь. Рядом,
привалившись к стене, сидел вихрастый парень с закатившимися глазами и
судорожно разевал рот, как вынутая из воды рыба.
– Хитрая д-дверь, – озабоченно
сказал Эраст Петрович. – Видите, проволока? Как в хорошем магазине – когда
входишь, звенит колокольчик. Но ведь мы люди скромные, верно? Мы проволоку вот
так, ножичком. Зачем людей от беседы отвлекать? Тем более что господин Культя,
оказывается, уже прибыл, или, как п-принято говорить в здешнем бомонде,
«причамал».
Я не мог взять в толк, чего это Фандорин так
весел. У меня от волнения (надеюсь, что это было именно волнение, а не страх)
поклацывали зубы, а он чуть ли не руки потирал и вообще держался так, будто мы
затеяли некое радостное, хоть и не вполне пристойное развлечение. Помнится, подобным
образом вел себя Эндлунг перед тем, как повезти Павла Георгиевича в
какое-нибудь злачное место. Я слышал, что есть порода людей, для которых
опасность – вроде вина для пьяницы или дурмана для пропащего опиумиста.
Очевидно, к этому разряду относился и бывший статский советник. Во всяком
случае, это объясняло бы многое в его поведении и поступках.
Фандорин тихонько толкнул дверь, и она
отворилась без скрипа – стало быть, петли были хорошо смазаны.
Я увидел покатый спуск, озаренный багровыми
отсветами пламени. Где-то внизу горел костер или факелы.
Мы спустились по довольно узкому проходу шагов
на двадцать, и Фандорин, шедший впереди, вскинул руку. Стали слышны гулкие,
подхваченные каменными сводами голоса. Мои глаза немного свыклись с мраком, и я
увидел, что проход образован двумя штабелями старинных дубовых бочек,
прогнивших от времени и сырости.
Эраст Петрович вдруг пригнулся и проскользнул
в зазор между бочек. Мы последовали за ним.
Оказалось, что огромные деревянные емкости
стоят невплотную, и щели меж ними образуют некое подобие лабиринта. Мы бесшумно
крались этим извилистым путем, определяя направление по бликам на потолке и
звуку голосов, делавшихся все более слышными, так что вскоре я уже мог
различать отдельные слова, хоть и не всегда понимал их значение.
– …завтра… за базлан макитру пробурю…
когда свистну, тогда и кукарекнешь…
Эраст Петрович свернул в узкий лаз и двигаться
перестал, замер. Я высунулся из-за его плеча, и увидел диковинную, зловещую
картину.
Посреди открытого и довольно обширного пространства,
со всех сторон окруженного рядами темных бочек, стоял дощатый стол. Вокруг
стояло несколько железных треног, в которые были воткнуты факелы. Огонь мигал и
потрескивал, к сводчатому потолку тянулись струйки черного дыма.
За столом сидели шестеро: один во главе,
пятеро по остальным трем сторонам. Вожака я мог разглядеть лучше, чем прочих,
потому что он был повернут лицом как раз в нашу сторону. Я увидел грубое и
сильное лицо с выступающим лбом, резкими складками вдоль рта, расширяющейся
нижней челюстью, но мое внимание привлекло даже не лицо, а правая рука главаря,
лежавшая на столе. Вместо кисти она заканчивалась трехзубой вилкой!
Культя – а это вне всякого сомнения был он –
ткнул своей невероятной рукой в стоящее перед ним блюдо, подцепил кусок мяса и
отправил в рот.
– Никто не кукарекает, – сказал один
из сидевших спиной. – Гутора нет. Нешто мы без понятия. Но ты хоть
стукалку навесь. В чем мазан-то, а? Чё мы тут тыримся? Чё пухнем? Уж невмочь
портки тереть. Вина не пей, в листки не чеши. Этак околеешь.
Остальные заворочались, зашумели, выказывая
явное согласие говорившему.
Культя неторопливо жевал, поглядывая на них
глубоко посаженными, тонущими в подбровных тенях глазами – лишь искорки
поблескивали. Дал своим товарищам немного пошуметь, а потом вдруг с размаху
ударил вилкой по блюду. Раздался треск, и крепкая глиняная посудина раскололась
пополам. Сразу стало тихо.
