И вдруг пронзительно загнусавил с сильным
татарским акцентом, делая вид, что трясет колокольчиком:
– Старьем берем – копейк даем!
Бумажка-стекляшка берем! Рваный порток-морток! Ржавый ложка-поварешка! Барахло
даешь – деньга берешь!
Мадемуазель засмеялась – по-моему, впервые за
все эти дни. Во всяком случае, в моем присутствии.
– Ну, месье Зюкин, вы отдыхайте, а мы с
Эрастом совершим небольшую прогулку: побродим вокруг Девичье Поле, Цахицынская,
Погодинская, Плюсчиха, – старательно выговорила она названия московских
улиц, а у меня отозвалось только Эраст.
Какой он ей «Эраст»!
– Я совершенно здоров, – уверил я их
обоих, – и желал бы составить вам компанию.
Фандорин поднялся, покачал головой:
– Компанию нам составит Маса. Боюсь, что
он на вас все еще сердит. И за время, проведенное в к-каталажке, вряд ли
подобрел. Лежите уж.
* * *
Лежать я, разумеется, не стал, но и занять
себя было нечем, ибо Сомов окончательно завладел всеми моими обязанностями и,
следует отдать ему должное, недурно с ними справился – во всяком случае, я не
обнаружил каких-либо серьезных упущений, хотя тщательнейшим образом проверил и
порядок в комнатах, и посуду, и конюшню, и даже состояние дверных ручек. Ну,
разве что велел в спальне ее высочества заменить розы на анемоны и убрать
пустую бутылку, закатившуюся под кровать лейтенанта Эндлунга.
Итак, я был отставлен отдел, избит (что самое
неприятное – за дело), унижен перед мадемуазель Деклик, а более всего меня
мучило кошмарное видение: Михаил Георгиевич, томящийся в сыром подземелье.
Потрясение, насилие, физические муки, продолжительное воздействие наркотика –
все эти травмы, перенесенные в столь нежном возрасте, еще дадут себя знать.
Страшно подумать, как отразятся они на характере и душевном здоровье великого
князя. Но сейчас тревожиться из-за этого было еще рано. Сначала требовалось
вызволить его высочество из лап жестокого доктора Линда.
И я пообещал себе, что прощу Фандорину всё,
если только он сумеет спасти ребенка.
К ужину вернулись наши, присутствовавшие на
церемонии освящения Государственного знамени в Оружейной палате.
В коридоре Ксения Георгиевна взяла меня за
рукав и тихо спросила:
– Где Эраст Петрович?
Кажется, ее высочеству было угодно сделать
меня конфидентом своей affaire de coeur
[24]
, а мне совершенно
не хотелось принимать на себя эту двусмысленную роль.
– Господин Фандорин уехал с мадемуазель
Деклик, – бесстрастно ответил я, поклонившись и как бы забыв разогнуться,
чтобы не встречаться с великой княжной взглядом.
Ксения Георгиевна, кажется, была неприятно удивлена.
– С Эмилией? Но зачем?
– Это связано с планами по освобождению
Михаила Георгиевича, – не стал я вдаваться в подробности, желая побыстрее
закончить этот разговор.
– Ах, я такая эгоистка! – На глазах
у великой княжны выступили слезы. – Я скверная, скверная! Бедный Мика!
Нет, я все время о нем думаю, я молилась за него всю ночь… – Тут она вдруг
покраснела и поправилась. – Ну, почти всю ночь…
От этих слов, расценить которые можно было
только в одном смысле, настроение у меня совсем испортилось, и, боюсь, во время
ужина я недостаточно внимательно относился к своим обязанностям.
А ведь трапеза была особенная, устроенная в
честь наших британских гостей по случаю дня рождения ее величества английской
королевы, которую в Семье называют просто Грэнни, искренне почитают и сердечно
любят. Последний раз «бабушку всея Европы» я видел этой весной в Ницце, когда
королева Виктория устраивала партию Ксении Георгиевны с принцем Олафом.
Императрица индийская, владычица первой мировой державы показалась мне сильно
постаревшей, но все еще крепкой. Наши дворцовые поговаривают, что после кончины
супруга она долгие годы состояла в связи со своим лакеем, но глядя на эту
почтенную, величественную особу, поверить в подобное было трудно. Впрочем, про
августейших особ всегда болтают нивесть что – никогда не следует придавать
значения слухам, пока они не получили формального подтверждения. Я, во всяком
случае, в своем присутствии сплетен о ее британском величестве не поощряю.
Устроив ужин в честь Грэнни, Георгий
Александрович желал хотя бы отчасти искупить недостаток внимания, оказываемый
английским гостям из-за обрушившегося на Зеленый дом несчастья. Подготовкой
распорядился Сомов, мне же оставалось лишь проверить сервировку и меню – всё
было безукоризненно.
Веселья не вышло, хотя Эндлунг старался изо
всех сил, да и Георгий Александрович вел себя, как подобает истинно
гостеприимному хозяину. Но усилия были тщетны: Павел Георгиевич сидел мрачный и
к пище не прикасался, только пил вино; Ксения Георгиевна выглядела рассеянной;
милорд и мистер Карр друг на друга не смотрели, а шуткам лейтенанта смеялись
как-то чересчур громко, словно намеренно изображали полнейшую беззаботность. То
и дело повисали протяженные паузы, верное свидетельство провалившегося вечера.
Мне казалось, что над столом незримо витает
тень несчастного маленького пленника, хотя о нем не было произнесено ни единого
слова. Ведь англичане о случившемся официально оповещены не были – это означало
бы неминуемое разглашение тайны на всю Европу. Пока тема не затронута, ее не существует.
Как люди чести, лорд Бэнвилл и мистер Карр будут молчать. А если и
проговорятся, то частным образом, в своем кругу. Это, конечно, даст толчок
слухам, но не более того. Ну, а про слухи я уже говорил.
Я стоял за креслом Георгия Александровича,
подавая знак лакеям, если требовалось что-то принести или убрать. Но мои мысли
были далеко. Я думал, чем мне искупить свою невольную вину перед Михаилом
Геогиевичем, нет ли еще какой-либо возможности посодействовать его спасению. И
еще – не буду кривить душой – мне не раз и не два вспомнился доверчивый и даже
восхищенный взгляд, которым мадемуазель Деклик смотрела на Фандорина, Эраста.
Признаюсь, что, воображая себя спасителем Михаила Георгиевича, я представлял,
как она точно так же (а может быть, и еще восторженней) посмотрит на меня.
Глупо, конечно. Глупо и недостойно.
– Почему непременно я? – спросил,
понизив голос, Павел Георгиевич. – Ведь это ты обещал сводить их сегодня в
оперу.
– Я не смогу, – ответил так же тихо
Георгий Александрович. – Сходишь ты.
В первый миг – очевидно, оттого, что мои мысли
были заняты посторонними вещами – я вообразил, что вдруг начал понимать
по-английски (ибо разговор за столом, разумеется, велся именно на этом языке) и
лишь потом до меня дошло, что эти реплики произнесены на русском.
