Он встал, прошелся по комнате. Достал из
кармана нефритовые четки, пощелкал зелеными шариками. Не знаю, откуда эти четки
взялись – вероятно, из саквояжа. Оттуда же несомненно появилась и белая рубашка
с отложным воротником, и легкий кремовый пиджак. А бутылка виски, подарок
мистера Фрейби, перекочевала из саквояжа на буфет.
– Завтра, а в-верней уже сегодня, у нас с
Линдом состоится решительное сражение. Мы оба это понимаем – и я, и он. Ничья
исключается. Такова уж особенность нашего т-товарообмена: каждый твердо намерен
забрать всё, ничем при этом не поступившись. Что такое в нашем случае означала
бы «ничья»? Мы с вами спасаем заложников и лишаемся «Орлова». – Фандорин
кивнул на саквояж, куда накануне он спрятал камень. – Линд остается жив, я
тоже. Это не устраивает ни его, ни меня. Нет, Зюкин, ничьей не будет.
– А вдруг мадемуазель и Михаил Георгиевич
уже мертвы? – произнес я вслух то, чего страшился больше всего.
– Нет, они живы, – уверенно заявил
Фандорин. – Линд отлично знает, что я не д-дурак – камня не отдам, пока не
удостоверюсь в том, что заложники живы. – Он еще разок щелкнул четками и
спрятал их в карман. – Стало быть, действуем так. Вы в к-качестве мнимого
Фандорина следите за окошком. Люди Линда следят за вами. Истинный Фандорин
следит за ними. Всё очень просто, не правда ли?
Его самоуверенность вселила в меня надежду, но
в то же время и взбесила. Именно в эту минуту мучительное сомнение, терзавшее
меня со вчерашнего вечера, разрешилось: я не стану передавать ему слова Ксении
Георгиевны. Господин Фандорин и без того слишком высокого мнения о своей
персоне.
Он сел к столу и, немного подумав, набросал
несколько строк по-французски. Я смотрел ему через плечо.
Для меня, в отличие от Вас, люди значат больше,
чем камни. Вы получите свой алмаз. Сегодня в четыре часа пополуночи привозите
мальчика и женщину на пустырь, что у поворота с Петербургского шоссе к
Петровскому дворцу. Там и совершим обмен. Я буду один. Сколько людей будет с
Вами, мне безразлично.
Фандорин.
– Почему именно там и почему в такое
странное время? – спросил я.
– Линду п-понравится: глухой
предрассветный час, пустынное место. В сущности это не имеет никакого значения.
Дело решится раньше… Ложитесь спать, Зюкин. Завтра у нас будет интересный день.
А я схожу брошу письмо в почтовый ящик на Почтамте. Корреспонденция,
поступившая утром, выдается с трех часов дня. Тогда вы и заступите на свой
пост. Но сначала мы п-преобразим вас до неузнаваемости.
От этих слов я поежился. И, как выяснилось, не
напрасно.
* * *
Московский почтамт показался мне нехорош, с
петербургским и не сравнить – темноватый, тесный, безо всяких удобств для
посетителей. Городу с миллионным населением, на мой взгляд, следовало бы
обзавестись главной почтовой конторой попрезентабельней. Однако для моих целей
убожество этого казенного заведения оказалось очень даже кстати. Из-за
скученности и неважного освещения мое бесцельное блуждание по залу меньше
бросалось в глаза. Фандорин вырядил меня коллежским советником Министерства земледелия
и государственных имуществ, так что смотрелся я важно. К чему бы такому
солидному человеку, с чисто выбритыми брылями, подпертыми крахмальным
воротничком, столько часов кряду фланировать меж обшарпанных стоек? Несколько
раз я как бы ненароком вставал у щербатого зеркала, чтобы незаметнее наблюдать
за приходящими. Чего греха таить – хотелось и себя получше разглядеть.
По-моему, обличье особы шестого класса было
мне очень даже к лицу. Я словно родился при бархатных, украшенных золотым
позументом петлицах и Владимире на шее (орден был всё оттуда же, из саквояжа).
Никто из посетителей не пялился на меня с удивлением или недоверием – чиновник
как чиновник. Разве что служитель, сидевший в окошке корреспонденции до
востребования, со временем стал бросать в мою сторону внимательные взгляды. И
то – ведь я маршировал мимо него с трех часов пополудни. А присутственные часы
на почтамте в коронационные дни по случаю обилия почтовых отправлений были
продлены аж до девяти, так что вышагивать мне пришлось долгонько.
Но служащий-то ладно, оно и Бог бы с ним. Хуже
было то, что время шло впустую. Никто из подходивших к окошку не предъявлял
казначейских билетов. Никто не вертелся поблизости подозрительно долго. Не
заметил я и того, о чем предупреждал Фандорин: чтобы кто-то выходил из зала, а
затем появлялся в нем вторично.
К исходу дня мною понемногу стало овладевать
отчаяние. Неужто Линд раскусил наш замысел и всё сорвалось?
А без пяти минут девять, когда на почтамте уже
готовились к закрытию, в двери быстрой, деловитой походкой вошел седоусый,
осанистый моряк в темно-синей тужурке и фуражке без кокарды – по виду,
отставной боцман или кондуктор. Не глядя по сторонам, сразу направился к окну с
надписью Poste restante и пророкотал сиплым, пропитым голосом:
– Мне тут письмецо полагается. На
предъявителя купюры за нумером… – Он, порывшись, достал из кармана
бумажку, дальнозорко отодвинул ее подальше и прочел. – Один три семь нуль
семь восемь восемь пять девять. Есть чего?
Я бесшумно приблизился, тщетно пытаясь унять
дрожь в коленях.
Почтовый пялился на моряка во все глаза.
– Не было таких писем, – произнес он
наконец после изрядной паузы. – Ничего такого нынче не поступало.
Как не поступало? – мысленно ахнул я. А
куда же оно делось? Неужто я зря здесь битых шесть часов проторчал!
Заворчал и боцман:
– Ишь, гоняют старого человека почем зря.
Тьфу!
Сердито зашевелил густыми бровями, провел
рукавом по пышным усам и зашагал к выходу.
Ясно было только одно – нужно следовать за
ним. На почтамте более оставаться незачем, да и присутствие закончено.
Я выскользнул на улицу и двинулся за стариком,
держа внушительную дистанцию. Впрочем, моряк ни разу не оглянулся. Он держал
руки в карманах, шел вроде бы не торопясь, вразвалочку, но при этом удивительно
ходко – я едва за ним поспевал.
Увлеченный слежкой, я не сразу вспомнил, что
по плану мне отведена совсем иная роль – подсадной утки. Нужно было проверить,
не идет ли кто за мной. Руководствуясь полученной инструкцией, я вынул из
жилетного кармашка часы, в которые Фандорин специально для этой цели вставил
маленькое круглое зеркальце, и сделал вид, что разглядываю циферблат.
Вот оно! Сзади, шагах в двадцати, шел
подозрительный субъект: высокий, ссутуленный, с поднятым воротником, в широком
картузе. Он явно не сводил с меня глаз. На всякий случай, я чуть повернул часы,
чтобы осмотреть другую сторону улицы, и обнаружил еще одного, не менее
подозрительного – такого же громилу и тоже проявлявшего недвусмысленный интерес
к моей персоне. Неужто клюнуло?
