– Прими! – крикнули справа. –
Прими малого!
Там на вытянутых руках передавали мальчонку
лет восьми. Он испуганно таращился по сторонам, шмыгая окровавленным носом.
Меня швырнуло на стену, проволокло щекой прямо
по занозам, так что из глаз брызнули слезы, ударило виском о резной наличник, и
я стал сползать вниз, успев подумать: всё, конец, сейчас сомнут.
Кто-то крепко зацепил меня подмышки и рывком
поставил на ноги. Фандорин. Я был в таком сомлении, что ничуть не удивился его
появлению.
– Упритесь руками в стену! – крикнул
он. – Не то раздавят!
Размахнулся и одним ударом кулака выбил
узорчатый ставень. Подхватил меня за бока и с невероятной силой подтолкнул
вверх – я не столько даже перелез, сколько перелетел через подоконник и
грохнулся на пол, пахнущий свежей стружкой. Вокруг ровными пирамидами стояли
груды коронационных кружек. Подтянувшись, в терем влез и Эраст Петрович. Его
бровь была разбита, мундир растерзан, шашка до половины вылезла из ножен.
Неужто спасены?
Я выглянул в окошко и увидел, что поле сплошь
запружено обезумевшей толпой. Крики, стоны, хруст, хохот – всё сливалось
воедино. Здесь, пожалуй, было не сто тысяч, а целый миллион! Из-за клубов пыли
воздух посверкивал и колыхался, будто жирный густой бульон.
В соседний балаган тоже влезли и стали кидать
в окно кружки и мешочки с гостинцами. У стены немедленно началась свалка.
– Господи, спаси люди твоя, –
вырвалось у меня, и рука сама потянулась креститься.
– А вы что? – крикнули нам
снизу. – Кружки кидай! Вино есть?
Терем затрещал, с потолка посыпалась труха. Я
закричал от ужаса, видя, как наше хлипкое убежище рассыпается на части. Что-то
стукнуло меня по темени, и я с некоторым даже облегчением лишился чувств.
* * *
Не знаю, кто и как меня вытащил меня из-под
обломков, а после вынес в безопасное место. Вероятнее всего, спасением я был
вновь обязан Фандорину, хоть думать об этом и неприятно.
Так или иначе, в себя я пришел на деревянной
трибуне, расположенной за краем Ходынского поля. Солнце уже стояло высоко в
небе. Я приподнял голову, тут же снова опустил ее и ударился затылком о жесткую
скамью.
Кое-как сел, ощупал гулкую, словно бы не совсем
свою голову. Сверху обнаружилась нешуточная шишка, но в остальном я, кажется,
остался более или менее цел.
Фандорина видно не было. Я находился как бы в
полусне и не мог избавиться от металлического звона в ушах.
Первым делом обвел взглядом бескрайнее поле.
Увидел покосившиеся балаганы, густые цепи солдат, медленно двигавшиеся по
траве. Повсюду – почти вплотную – лежали тела: многие были неподвижны, но
некоторые шевелились. Смотреть на это копошение было мучительно, а в висках
шумело, и глаза слепли от яркого солнца. Я ткнулся головой в скрещенные руки и
не то уснул, не то впал в забытье. Не знаю, сколько я так просидел, опершись о
бортик трибуны, но, когда проснулся вновь, было уже далеко за полдень, а поле
опустело – ни солдат, ни тел.
Голова болела меньше, но зато очень хотелось
пить.
Я посидел, вяло соображая, надо ли куда-то
идти или лучше оставаться на месте.
Остался – и правильно сделал, потому что
вскоре появился Эраст Петрович.
Он был по-прежнему в полицейском мундире,
только сапоги совсем запылились, и белые перчатки почернели от земли.
– Ожили? – мрачно спросил он. –
Господи, Зюкин, какое несчастье. Я т-такое видел только под Плевной. Тысячи
убитых и покалеченных. Это худшее из злодеяний Линда. Он, как древний царек,
уложил с собой в могилу целую армию рабов.
– Так Линд тоже растоптан? – без
особого интереса спросил я, всё еще не избавившись от сонной одури.
– Не представляю, как он мог бы уцелеть в
такой д-давке. Впрочем, сейчас проверим. Солдаты и полиция как раз закончили
выкладывать раздавленных для опознания – там, вдоль дороги. Вереница трупов
длиной чуть не в версту. Но как его опознать, ведь мы даже не знаем доктора в
лицо? Разве что по плащу… Идемте, Зюкин, идемте.
Я, прихрамывая, поплелся за ним.
Вдоль шоссе и в самом деле была выложена
шеренга покойников – в обе стороны, сколько хватало глаз. Из Москвы вереницей
тянулись извозчичьи пролетки и телеги – убитых было велено свозить на
Ваганьковское кладбище, однако перевозка еще не началась.
Повсюду расхаживали хмурые начальники –
военные, полицейские, статские; каждого сопровождала свита. Ох, и будет вам
всем за срыв коронации, без злорадства, а скорее с сочувствием подумал я.
Побоище устроил Линд, а расплачиваться ответственным лицам.
Странное у меня было ощущение, когда я медленно
брел вдоль обочины – будто я некая высокая особа, принимающая парад мертвецов.
Многие из них белозубо скалились на меня совершенно плоскими, расплющенными
лицами. Я и с самого начала был какой-то замороженный, а вскоре и вовсе
одеревенел, что, наверное, и к лучшему. Только раз остановился подле того
самого мальчишки, которого давеча пытались вынести из толкучки на руках, да,
видно, не вышло. С тупым любопытством посмотрел, как прозрачно голубеют его
широко раскрытые глаза, и заковылял дальше. Таких, как мы с Фандориным,
вглядывавшихся в мертвые лица, было довольно много – кто искал родных, кто
просто любопытствовал.
– Гляди-ка, гляди, – услышал
я. – Ишь, обогател.
Возле одного покойника собралась кучка зевак и
стоял городовой. Покойник как покойник – щуплый, с соломенными волосами и
раздавленным носом, только на груди выложено с дюжину кошельков и несколько
часов на цепочке.
– Фармазонщик, – объяснил мне бойкий
старичок и сожалеюще поцокал. – И его, ворюгу, судьба-индейка не пожалела.
А какой уловный денек обещался.
Впереди кто-то завыл страшным голосом – видно,
узнал своего, и я поспешил поскорее пройти мимо.
Быстро просеменил шагов на двадцать, и вдруг
отупение как рукой сняло. Знакомый черный сюртук!
Да, это точно был он, Почтальон!
Фандорин тоже увидел его и быстро подошел,
присел на корточки.
Лицо докторова помощника было совершенно цело,
лишь на щеке отпечаталась подошва чьего-то сапога. Меня поразило выражение
крайнего изумления, застывшее на неподвижных чертах. Чему это, интересно, он
так удивился в последний миг своей преступной жизни? Что такого невероятного
увидел? Разверзшуюся бездну ада?
Эраст Петрович резко выпрямился и хрипло
проговорил:
– Линд жив!
