– Я этого не знал, – пролепетал
Фандорин, словно оправдываясь. – В самом деле, как просто… – Он
перешел на русский. – На всякого мудреца д-довольно простоты. Но моя
простота в данном случае совершенно непростительна. Ну конечно!
Он вскочил с кровати и принялся расхаживать,
чуть ли не бегать по комнате, порывисто жестикулируя. Никогда еще я не видел
его в такой ажитации. Слова слетали с его губ быстро, наскакивая одно на
другое.
– Именно в Ницце доктор и приступил к
осуществлению своего плана. Он наверняка нарочно туда п-приехал, чтобы
высмотреть подходящую жертву – ведь на Лазурный берег весной приезжает столько
grands-ducs russes!
[42]
И про майскую коронацию в Москве тоже
было уже известно! Втереться в доверие к кому-нибудь из членов императорской
фамилии, стать другом семьи, добиться приглашения на т-торжества, а остальное –
вопрос технической подготовки!
– И вот еще что! – перебил я. –
Ненависть к женщинам. Вы сами говорили, что Линд не терпит вокруг себя женщин!
Теперь понятно почему. Выходит, Эндлунг был прав!
– Эндлунг? – убитым голосом
переспросил Эраст Петрович и свирепо потер лоб, будто хотел протереть его
насквозь, до самого мозга. – Да-да, в самом деле. А я не придал его
дурацкой теории никакого значения – из-за того, что до нее додумался болван
Эндлунг. Вот уж воистину: «Избрал немудрых дабы мудрых посрамить». Ах, Зюкин,
снобизм – худший из г-грехов… Бэнвилл! Это был Бэнвилл! И духи «Граф Эссекс»…
Как ловко он обеспечил себе свободу действий, изобразив внезапный отъезд! И эта
так кстати подвернувшаяся дуэль! А выстрел Глинскому прямо в сердце – узнаю
дьявольскую меткость Линда! Отличный маскарад: эксцентричный британский
гомосексуалист. Размах, ювелирный план, невероятная дерзость, безжалостность –
это безусловно почерк Линда! А я снова его упустил…
– Но остался мистер Карр, – напомнил
я. – Ведь он тоже человек Линда.
Эраст Петрович безнадежно махнул рукой:
– Уверяю вас, что Карр тут не при чем.
Иначе Линд бы его не б-бросил. Жеманного красавчика доктор прихватил для вящей
убедительности своего к-камуфляжа и, вероятно, во имя совмещения полезного с
приятным. Линд известен своими сибаритскими привычками. Черт возьми, обиднее
всего, что Эндлунг был прав! Банда г-гомосексуалистов – сплоченная не только
денежным интересом, но и иными узами. Вот откуда такая преданность и
самоотверженность!
Мадемуазель, наморщив лоб, сосредоточенно
внимала причитаниям Фандорина и, кажется, всё или почти всё понимала.
– О да, Линд действительно ненавидит
женщин, – горько усмехнулась она. – В этом я имела возможность
убедиться на собственном опыте. За все время неволи я получила один раз кусок
хлеба и дважды кружку воды. Хорошо хоть рядом была бочка с этой вашей ужасной
капустой… Меня держали на цепи, раздетой. А вчера вечером Бэнвилл, то есть
Линд, спустился вниз злой как тысяча чертей и, ни слова ни говоря, принялся
пинать меня ногами! Кажется, у него случилась какая-то неприятность. Была сильная
боль, но еще сильнее был страх. – Эмилия передернулась и натянула одеяло
до самого подбородка. – Это не человек, а какой-то сгусток зла. Он избивал
меня, не произнося ни единого слова, и впал в такое ожесточение, что если бы не
владелец дома, доктор, вероятно, забил бы меня до смерти. Кстати, хозяин –
довольно высокий человек с хмурым лицом – единственный не мучил меня. Это он
дал мне хлеб и воду.
Мадемуазель осторожно дотронулась до
заклеенной брови.
– Вы видели, Эраст, как Линд меня
отделал. Мерзавец! И, главное, совершенно ни за что!
– Разозлился, когда узнал, что лишился
двух своих помощников, – пояснил я. – Господин Фандорин одного из них
убил, а другого передал полиции.
– Жалко, Эраст, что вы не убили
обоих, – сказала она, шмыгнув носом и смахнув с ресницы злую слезу. –
Эти немцы были настоящие скоты. Которого из них вы прикончили – такого, с
оттопыренными ушами, или веснушчатого?
– Веснушчатого, – ответил Эраст
Петрович.
А я не успел рассмотреть ни того, ни другого –
ведь в подворотне было темно.
– Ничего, – заметил я. – Зато
теперь доктор остался в полном одиночестве.
Фандорин скептически поджал губы:
– Вряд ли. Кто-то ведь еще стережет
мальчика. Если бедный ребенок еще жив…
– О, малыш жив, я в этом уверена! –
воскликнула мадемуазель. – Во всяком случае, вчера вечером был еще жив.
Когда хозяин оттащил от меня рассвирепевшего Бэнвилла, я слышала, как тот
прорычал: «Если бы не камень, я бы послал ему головы обоих – и мальчишки и
бабы!» Думаю, Эраст, он имел в виду вас.
– Слава Богу! – вырвалось у меня.
Я обернулся на висевшую в углу иконку Николая
Угодника и перекрестился. Михаил Георгиевич жив, надежда остается!
Однако было еще один вопрос, который терзал
меня. О таком не спрашивают, а спросив, не имеют права рассчитывать на ответ. И
всё же я решился:
– Скажите, они… они… совершали над вами
насилие?
Для ясности я произнес эти слова
по-французски.
Благодарение Богу, Эмилия не оскорбилась –
напротив, печально улыбнулась:
– Да, Атанас, они совершали надо мной
насилие, как вы могли бы заметить по моим синякам и шишкам. Единственное
утешение, что это было не то насилие, которое, очевидно, имеете в виду вы. Эти
господа, вероятно, предпочли бы наложить на себя руки, чем вступить в
физиологические отношения с женщиной.
От этого смелого, прямого ответа я вконец
стушевался и отвел глаза. Если мне что-то и не нравилось в мадемуазель Деклик –
так это неженская точность в выражениях.
– Итак, подведем итоги, – объявил
Фандорин, сцепив пальцы. – Мы вытащили из лап доктора Эмилию. Это раз. Мы
теперь знаем, как выглядит доктор Линд. Это два. Мы вернули драгоценности
императрицы. Это три. Половина дела сделана. Остались сущие пустяки. – Он
тяжело вздохнул, и я понял, что про пустяки сказано в ироническом смысле. –
Освободить мальчика. И уничтожить Линда.
– Да-да! – порывисто приподнялась с
подушки мадемуазель. – Убить эту подлую гадину! – Она жалобно
посмотрела на меня и тоненьким голосом произнесла. – Атанас, вы не
представляете, какая я голодная…
Ах, тупой, бесчувственный чурбан! Фандорину
что, его только Линд интересует, но я-то, я-то хорош!
Я кинулся к дверям, однако Эраст Петрович
ухватил меня за полу пиджака.
– Куда это вы, Зюкин?
