Денис стоял, не зная, что сказать или предпринять, — он явно не вовремя, у хозяина — обед. Но если хозяин обедает на рабочем месте (как Шурик) — значит, он не собирается прерывать работу? Внезапно скрипнула половица. Читатель уставился себе под ноги: нет, пол был цементный. Но он явственно слышал этот скрип старого паркета, какой ни с чем не спутаешь. Старик за прилавком тоже услышал его, потому что отвлёкся от миски и неласково посмотрел перед собой.
— Здравствуйте, — сказал Денис и склонил голову. — Извините, что я вам помешал.
— А вы не мешаете, — объявил хозяин и отодвинул миску. — Наоборот! Теперь у меня есть повод не доедать это… — его аж передёрнуло, — эту кашу.
Посетитель подошел поближе. Теперь не было никакого сомнения в том, что запах бакалейной лавки исходил именно от миски.
— Лекарь прописал овсянку, — по секрету поведал старик, — а я её терпеть не могу. Особенно овсяный кисель. Лучше смерть, чем кисель. Но слаб я — смерть ещё ладно, а желудочные колики — совсем скверная вещь. Вот и ем эту… кашу эту. Добавляю всё, что только может её облагородить. Сахар, корицу, имбирь. Анис вчера насыпал, но это бред. Бадьян — ещё хуже. Шоколадную крошку, какао — так ещё можно терпеть, но диабет не дремлет. Изюм, курага, шиповник… Но пресная суть каши от всех этих добавок не меняется. Знаете, мне тут на днях принесли книги, чтобы я их оценил. Обложка — шоколад с изюмом. Кожа и золотое тиснение. Ручная работа. Открываю, а внутри какая-то скучнейшая история. Пресная и вязкая. Да и блок заурядный, штампованный, не штучный. Я ещё сказал: вы обложку оторвите и продавайте отдельно, больше выгадаете. Вот так и с этой кашей. Какую обложку ни приделай к ней, а она остаётся овсянкой.
— Овсянка очень полезна, — возразил Денис. — Я часто ем её на завтрак. Без всяких специй.
— Как только в молодости люди над собой не издеваются, — покачал головой старик и спрятал миску под прилавок. Облизал ложку и отправил её следом за миской.
Воцарилась тишина. Денис рассматривал книги, выставленные в застеклённой витрине. Хозяин рассматривал Дениса, словно собирался пополнить им свою коллекцию и переплести в кожу с золотым тиснением. Так прошло несколько минут. И вдруг Читатель вспомнил — неужели он мог забыть об этом? — вспомнил, зачем он здесь. Не двигаясь с места, не отрывая глаз от старинных фолиантов, он внутренне расслабился так, чтобы чужие желания свободно текли сквозь него.
Шел снег, косой и резкий, как ливень. Коченели руки, нос. Ноги стали чужими от холода и усталости. Там, вдалеке, на другом конце площади — или снежной пустыни — горел одинокий масляный фонарь, и зачем-то надо было кричать, бежать к нему и кричать, а ноги не слушались. А может быть, то не фонарь, а луна? Луна над бескрайним, бесконечным лугом, где-то поёт соловей, а запах разнотравья кружит голову, и манит, и зовёт за собой, в лесу цветёт папоротник, а река плещется совсем рядом, и слышно, как завели свою песню русалки, и из призрачного дома на холме выходит та, что всех прекраснее…
Денис уцепился за ближайший стеллаж, как пловец, у которого свело ногу, цепляется за спасительный бортик бассейна, и постарался укрыться от потока странных видений. Но они оставили его не сразу — какой-то долговязый человек азиатского вида отступал в темноту и манил за собой, вот уже он почти скрылся, ушел в стену, и только глаза горят, как угли подземной кузницы, нет, показалось, не было тут никого.
Хозяин лавки спокойно сидел на своём месте, и у него были совсем другие глаза — ясные, голубые, и блестели они так, что казалось, будто от старика, от его белоснежной гривы, исходит сияние. Денис поглядел в эти глаза одно только мгновение, смешался, отвёл взгляд, но от смутных видений не осталось и тени. Он снова твёрдо стоял на ногах рядом с витриной, в которой были выставлены букинистические редкости.
Он знал силу заветных желаний, умел переносить тяжесть самых невыполнимых и даже опасных из них. Но это было что-то совсем другое. Как будто натянул чужую шкуру и окунулся в чужие сны. Даже не шкуру — обложку книги примерил.
— А у книг — бывают желания? — спросил Денис у букиниста.
Тот улыбнулся одними своими чудесными глазами, и стало совсем легко и понятно даже без слов. Да, у книг есть желания. И душа. Но не всякому суждено это почувствовать, и не всякая книга осознаёт, что у неё есть и душа, и желания.
— У вас ведь новых книг нет, только старые, — не то с вопросительной, не то с озадаченной интонацией сказал Денис.
— Да. Только те, в которые я верю, — важно кивнул хозяин. — Я — и ещё как минимум одно поколение читателей. Когда книга вышла — ещё рано о ней судить. Если все её расхваливают — всё равно рано. Даже если о ней забыли — опять рано. Она должна вызреть, вылежаться.
— Думаете, нельзя читать то, что написано только что? — испуганно спросил Денис.
— Я так не говорил! И даже не думал! — вспылил старик. — Читайте что хотите, что хотите — то и читайте.
— Но вы говорите — рано судить.
— Это мне рано судить! А вы судите, вам можно судить, вы право такое имеете. Это чтобы ко мне сюда попасть — книга должна быть прочитана, её должны полюбить. Здесь у меня — целое собрание историй любви. Любви читателя к книге.
— Почему же эти истории закончились? Книги-то — вот они. Они здесь, а не на полках у своих возлюбленных!
— Разное бывает. Кто умирает. Кто уедет надолго, а его ближние уже тащат мне коробами книги. Вернулся хозяин — а библиотека распродана. Ну, таким я помогаю найти потеряшек. А иной раз любовь закончится, пройдёт, и объект любви поскорее с глаз долой! Но она же была! И страницы запомнили!
Денис подошел совсем близко к прилавку, казавшемуся рамой волшебного зеркала, через которую стоит только перешагнуть, и мир книжного зазеркалья распахнёт перед тобой свои пожелтевшие страницы.
На прилавке лежала подушечка с иголками, рядом с нею — совершенно немыслимая в этом месте свежая книга Йозефа Бржижковского, только вчера допущенная Константином Петровичем до продажи.
— Но эта же совсем свежая, зачем она здесь? — не удержался Денис, указывая на книгу.
— Сам-то я что угодно читать могу, — надменно отвечал букинист. — А как прочитаю — на полку поставлю, для продажи. Если полюблю, конечно. А по всему видать, что полюблю.
— Я никак не могу понять про Бржижковского. Стоящий он автор или просто модный? Он какой-то — нетипичный. Ни на одного из писателей прошлого не похож.
— И что с того, если не похож?
— Не с кем его сравнить. В масштабах. Я обычно для себя решаю — это Шекспир, это — Чехов. Это — Лесков. Это — Дюма. Это — Гофман. А вот она — типичный Тредиаковский, только женского пола.
— А вы типичный зануда, мой друг. Талант или там гений, он не задумывается о том, чтобы повторять чей-то путь. Просто путей немного, они часто сами собой повторяются или переплетаются. А иногда получается такой гений, которого ни в гусарский полк, ни в духовную семинарию. В рамки его не засунешь, ни с кем не сравнишь.
