Гулливер перевернулся, и я решил, что ждать больше нельзя. Сейчас или никогда.
Ты отбросишь одеяло, сказал я голосом, которого бодрствующий Гулливер не услышал бы и который проник прямо в мозг, вплетаясь в тета-волны и заменяя команды его собственного мозга. И медленно сядешь на постели. Твои ступни опустятся на ковер, ты будешь дышать ровно и спокойно, а потом встанешь.
Гулливер в самом деле встал. И смирно стоял, дыша глубоко и медленно, ожидая следующей команды.
Ты подойдешь к двери. Открывать ее не нужно, она уже открыта. Вот так. Просто иди, иди, иди к своей двери.
Он послушно выполнял мои команды. Вот он в дверях, глухой ко всему, кроме моего голоса. Голоса, которому осталось произнести всего два слова. Падай вперед. Я подошел ближе. Эти слова почему-то доходили медленно. Нужно время. Еще как минимум минута.
И вот я рядом, так близко, что слышу запах его сна. Запах человека. Во мне звучат слова: «Ты должен довести дело до конца. Если ты не выполнишь миссию, вместо тебя пришлют другого». Я судорожно сглотнул. Во рту пересохло до боли. Я ощущал за собой безграничную ширь Вселенной, огромную, хоть и безучастную силу. Безучастность времени, пространства, математики, логики, выживания. Я закрыл глаза.
Я ждал.
Не успел я открыть их, как меня схватили за горло. Я начал задыхаться.
Это Гулливер повернулся на сто восемьдесят градусов, и его левая рука сомкнулась вокруг моей шеи. Я отцепил ее, но тогда обе его ладони превратились в кулаки, замолотившие по мне с дикой злостью, попадая примерно через раз.
Один удар пришелся по голове сбоку. Я пятился от Гулливера, но подросток наступал с той же скоростью. Его глаза были открыты. Теперь он меня видел. Видел и в то же время не видел. Конечно, я мог сказать «стоп», но не делал этого. Мне хотелось вблизи понаблюдать за проявлением человеческой кровожадности — пусть даже неосознанной, — чтобы осознать важность своей миссии. И через осознание обрести способность ее выполнить. Да, наверное, дело в этом. И потому же, пожалуй, я не остановил кровотечения, когда Гулливер разбил мне нос. К этому моменту я уже достиг письменного стола, и отступать было некуда. Поэтому я просто стоял, позволяя молотить себя по голове, шее, груди, рукам. Гулливер рычал, до предела разинув рот и оскалив зубы.
— Ррр-ааа!
Этот рык разбудил его. У него подкосились ноги, и он чуть не упал на пол, но вовремя пришел в себя.
— Я, — сказал Гулливер. Он пока не понимал, где находится. Он видел меня в темноте, и на сей раз осмысленным взглядом. — Папа?
Я кивнул, и тонкая струйка крови медленно подтекла к моим губам. Изабель вбежала на чердак.
— Что происходит?
— Ничего, — сказал я. — Я услышал шум и поднялся сюда. Гулливер ходил во сне, вот и все.
Изабель включила свет и ахнула, увидев мое лицо.
— У тебя кровь идет.
— Ничего страшного. Он не понимал, что делает.
— Гулливер?
Гулливер уже сидел на краю постели и щурился от света. Он посмотрел мне в лицо, но ничего не сказал.
Я, которого нет
Гулливер сказал, что хочет спать. Поэтому десять минут спустя мы с Изабель остались вдвоем. Я сидел на краю ванны, а она нанесла антисептический раствор на ватный диск и осторожно промокнула мне лоб, а потом губу.
Конечно, такие раны лечатся одной мыслью. Порой одного только ощущения боли достаточно, чтобы от нее избавиться. Тем не менее, хотя ссадины щипало от контакта с антисептиком, они не затягивались. Я им не позволял. Чтобы не вызывать подозрений. Но только ли в этом дело?
— Что с носом? — спросила Изабель. Я посмотрел на него в зеркале. Кровавое пятно вокруг одной ноздри.
— Ничего, — сказал я, ощупав нос. — Не сломан.
Изабель внимательно осматривала мои раны.
— Лбу здорово досталось. А тут будет один сплошной синяк. Похоже, Гулль и впрямь бил наотмашь. Ты пытался его удержать?
— Да, — соврал я. — Пытался. Но его было не унять.
Я чувствовал, как она пахнет. Чистые человеческие запахи. Запахи косметических средств, которыми она пользуется, чтобы очищать и увлажнять лицо. Запах ее шампуня. Тончайший шлейф аммиака, едва слышный за резким духом антисептика. Изабель еще никогда не оказывалась настолько близко ко мне физически. Я посмотрел на ее шею и увидел две маленькие темные родинки, совсем рядом, точно неведомая двойная звезда. Мне представилось, как Эндрю Мартин целует ее. Так делают люди. Они целуются. Подобно множеству других явлений в мире людей, это не поддавалось логике. А может, если попробовать самому, логика раскроется?
— Он что-нибудь говорил?
— Нет, — ответил я. — Нет. Он просто орал. Как дикарь.
— Не знаю, у вас это бесконечная история.
— Какая история?
— Ваша вражда.
Изабель бросила окровавленную вату в маленькую корзину рядом с раковиной.
— Прости, — сказал я. — Прости меня за все. За прошлое и будущее.
Извиняясь перед ней и одновременно испытывая боль, я почувствовал себя настолько человеком, насколько это вообще возможно. Пожалуй, я мог бы писать стихи.
Мы вернулись в постель. Изабель взяла меня за руку в темноте. Я мягко высвободил пальцы.
— Мы его потеряли, — сказала Изабель. Я не сразу понял, что она говорит о Гулливере.
— Может, — ответил я, — нам просто стоит принять его таким, как есть, пусть даже он не такой, как нам хотелось бы.
— Я его не понимаю. Все-таки он наш сын. Мы прожили с ним шестнадцать лет. А у меня такое чувство, что я вообще его не знаю.
— Может быть, нужно не столько понимать, сколько принимать.
— Это очень сложно. И очень странно слышать от тебя такое, Эндрю.
— Похоже, назрел следующий вопрос: а я? Меня-то ты понимаешь?
— Не уверена, что ты сам себя понимаешь, Эндрю.
Я не был Эндрю. Я знал, что я не Эндрю. Но в то же время я терял себя. Я был тем, кого не было. Вот в чем проблема. Я лежал в постели с женщиной, которую почти считал красивой, добровольно терпел жжение антисептика и думал о странной, но чудесной коже этой женщины и о том, как она обо мне заботится. Никто во Вселенной обо мне не заботился. (Вы тоже, верно?) О нас заботятся наши технологии, и эмоции нам не нужны. Мы одни. Мы работаем сообща ради сохранения расы, но эмоционально нам никто не нужен. Нам нужна только чистота математической истины. И все же я боялся уснуть, ведь как только я засну, мои раны затянутся, а в тот момент мне этого не хотелось. В тот момент я находил в боли странное, но действенное утешение.
У меня теперь было так много тревог. Так много вопросов.
