8
В «Мани-Хани» гремит музыка. Стульев не хватает. Рядом накулемана наша одежда, Сашка продавливает мне коленки своей костлявой попкой, выпускает серый дым из тонких губ. Перед ней плоская белая тарелка-арена.
– У меня всегда была склонность к бунту, – говорит Алекс, косясь на Сашку. – Я когда был маленький, однажды выпил всю пасту из ручки. Синий был весь рот, и весь язык, и вся рожа синяя, как у Сашки…
– Чего?! – возмущается Сашка.
– Ты не дослушала! Я хотел сказать, синяя, как у Сашки кофточка.
Сашка фыркает, берет бутылку, наливает в рюмку слой толщиной с волосок, пьет эти пять миллилитров несколькими большими глотками. Иногда мне кажется, что из всей еды и питья Сашка больше всего любит сахарную вату. Потому что она содержит больше всего пустоты.
– А у нас в школе, – говорю, – один пацан решил покончить жизнь самоубийством.
Замолкаю.
– Ну? – говорит Алекс.
– Ну, – передразниваю я. – А тебе надо чего-то еще? Тебе надо, чтобы он засунул два карандаша себе в ноздри и ткнул ими с размаху в стол?
– Фу, – кричит Сашка немедленно. – Как неаппетитно! С вами вообще курить невозможно! И эти воспоминания о детстве, американцы говорят, что это признак незрелости.
– Американцы дурачки, – отметает Алекс.
– А качество в «ПятерочкИ», – рифмую я.
– Бармалей, – спрашивает Тангенс, поворачиваясь ко мне. – Ты вкладываешь свои деньги в финансовые рынки?
Почему-то по пьяни Тангенса всегда тянет обсуждать финансовые рынки. Впрочем, может быть, тут есть обратная связь: как подумаешь про финансовые рынки, неудержимо хочется напиться.
– Ага, – говорю. – Вкладываю.
– Продавай! – машет рукой Тангенс. – Я давно все продал.
– Это я у тебя купил.
– Я теперь, – сообщает Тангенс, – недвижимость приобретаю. Однокомнатную.
– Всего-то, – фыркает Алекс. – Тангенс, ты меня просто разочаровываешь.
– Понимаешь, финансовые рынки в этом году были очень волатильными.
– Хватит ругаться! – кричит Саша.
Передвигаемся вниз по улице, по колено в липком, мучительном, перезрелом снегу, среди фонарей. Мне свежо и одновременно жарко. Голова болит. Фонари ослепляют. Вокруг сплошное межъящичное пространство: помойки, картонные коробки, дикие рисунки в потеках снега на стенах. Небо, подсвеченное городом, имеет цвет гнилого яблочного повидла. Пакет летит над снежным переулком.
Тангенс с Алексом что-то базарят по работе, я подхватываю Сашку.
– Почему, – ноет Сашка, – почему мы так бездарно проводим время. Шляемся по кабакам вместо того, чтобы сделать что-нибудь такое полезное, умное.
– Ура! – восклицаю я. – Давай натираться шерстяной шапкой и бегать по ночам через мост мимо вышки.
– Вон Тангенс квартиру покупает в кредит. Давай тоже купим квартиру.
– Речь! Речь! Тр-репотня! – я резко обхватываю Сашу, и мы валимся в сугроб.
Сашка визжит. Алекс и Тангенс оборачиваются.
– Совсем упали, – говорит Тангенс.
Черт, я хотел свернуть и пойти в другую сторону. Вдруг. Ую.
Почему же продолжаю идти? Почему? Я хочу свернуть…
– Идем ко мне, – шепчу Сашке на ухо. – Мать поехала в Германию, внука нянчить. Сына моей сестренки.
– А сколько лет твоей сестренке? – шепчет в ответ Сашка.
– Семнадцать, – отвечаю я. – Ты уже не успеваешь.
9
С тех пор как…
С тех пор как по телевизору после боя курантов играют гимн неглинки, дни ужасно похожи друг на друга. Они скользят друг в друга, как пластмассовые стаканчики. Пирамидка из стаканчиков растет, но толку-то.
Как это он выразился? Что случилось с нашей подводной лодкой?
«Она утонула». Sink positive.
Поэтому никаких новостей нет и быть не может. Но наш редактор – неисправимый оптимист. Стоит как рыбак, вертит чашку в руках, вытрясая на пол кофейную гущу, и нудит:
– Ну давайте придумаем хоть одну новость!
Придумаем. Придумайте. Нагружаю одно слово на другое. Громоздкие фразы баржами выплывают на экран. Мне тяжело, я постоянно отдыхаю. Сколько я уже выкурил, лучше не считать. Ну и что. Хэмингуэй вон тоже курил, и ничего – застрелился.
Вьюга переходит в дождь, гремит железом на крыше. В телевизоре заштрихованный, дымом обнесенный, пунктирный молодой человек лет двадцати семи дает интервью ведущей с Пятого канала. Голос собранный, бодрый.
– Я вообще не понимаю, почему пространство было размечено еще до моего появления. Многие мечтали построить дом, который не был бы укоренен в земле. Все традиционные дома стоят только потому, что каждый их кирпичик падает на землю. А наши дома стоят потому, что стремятся в небо. Меня всегда пугал нулевой цикл, это рытье ямы. Каждому из нас есть место в этом мире, каждому соответствует некая пустота, пробел, ячейка… Вы понимаете, о чем я говорю?
Ленка стучит по клавишам. Кромешный ад. Жарко.
– Ну давайте придумаем хоть одну-у но-о-о… – нудит редактор. – И заоднноо…
Насморочное слово «заодно». И «ну давайте» тоже. Как «зона», «зануда», «донельзя», «надо», «на дне», «знаете».
Знаете, что такое «на дне»? Это такие творожки. Открыв, их надо перемешать. Кто этого не знает, сначала ест пустой творог с пузырьками воздуха, а потом вдруг обнаруживает НА ДНЕ слой варенья.
– Прежде всего, – изрекает пунктирный молодой человек в телевизоре, – мы выбираем те пятна под застройку, которые окажутся над водой в случае резкого изменения климата на нашей планете…
Я резко поворачиваюсь. Повешу зеркальце заднего вида.
– Во-вторых, мы создаем в наших домах совершенно особую атмосферу, сочетающую уважение к личности с коллективной ответственностью. Гражданское общество…
– А кстати! – вскидывается редактор более агрессивно. – Кстати! Кстати!
Кстати, по всем статьям, в кусты, эстакада, escape.
– А кстати! Пусть Петр съездит в Украину и напишет о том, что там творится. Как сейчас правильно, кстати: в Украину или на Украину?
– Если вы за Ющенко, то, конечно, «в». А если за Януковича, то «на».
– Там, – говорит Алекс, – «оранжевая Re: волюция».
– Это я и так знаю, – капризно возражает редактор. – Мне нужны не штампы, а живой и свежий репортаж с места событий.
– Я никогда не курю и пью только свежий оранжевый сок, – вторит молодой человек в телевизоре.
В этот момент в редакции гаснет свет.
– Что это? – кудахчет в темноте редактор. – Безобразие! Еще только три часа дня, а уже так темно.
