19
Генеральный директор Александр Арефьев и заместитель генерального Федор Мисько – Эрос и Фемис – быстро идут по коридору. Почти бегом. Впереди Эрос, Фемис на полкорпуса позади. Чтобы отдать им бумаги, необходимо некоторое время бежать рядом. Быстро переговариваются. Влетают. Ровно в девять двери распахиваются, и, в вихре бумаг и слов, начинается заседание.
– Всем сесть! – кричит шеф. – Василий Васильевич, что вы мне скажете?
Василий Васильевич:
– Продажи по Руставели, дом сорок пять, на тридцать процентов меньше запланированного, реклама, делать скидки.
– Финансовая устойчивость! – говорит Арефьев. – Кредит!
– Скидки три процента, – возражает Василий Васильевич спокойно.
– Эффект? – интересуется Арефьев.
– Сильная зависимость от цены. Однокомнатные. Довести до третьего этажа, повысить цену, окупится.
– Принимается! – грох по столу мраморной чернильницей, она у него вроде молотка, как на аукционах. – Сергей?
Сергей выпаливает:
– Проспект эмиссии, андеррайтер, встретиться, первый квартал, первичное размещение, не должно возникнуть.
– Принимается! – грохот. – Роман Афанасьевич?
Роман Афанасьевич:
– О-о, я не могу больше иметь дела с этими уродами, их рубероид, он ужасен, он мерзок, он…
– Ну, посчитайте, во сколько нам это обойдется. Посчитайте и тогда приходите… – Все! – мраморная чернильница обрушивается на стол. – Вопросы – имеются?
Вопросов нет. В коридоре стартует принтер. Заседание стихийно сворачивается в трубочку. Все уходят из кабинета, остаемся – я и Алекс.
– Вы будете нашим редактором? – спрашиваю я.
– Нет, – отвечает ААА+. – Не думаю, что вам вообще понадобится редактор.
– Но о чем мы будем писать?
– О том, что происходит в нашем доме. Все те же новости, что и раньше: политика, экономика, бизнес, внешний мир, культура, жизнь людей, только все это будет происходить в нашем доме.
– Не понимаю, – спорит Алекс, – какой в этом смысл. Описывать местечковые новости? Да самим жителям дома все это не будет интересно. Даже домохозяйки… любят читать о жизни звезд… я уж не говорю о развитых, умных людях. Культура, которая происходит здесь, – Боже мой, да что тут может происходить, о чем мы будем писать из номера в номер? Это же самый обычный дом! Да мы с тоски помрем, описывая новый способ варки борща пенсионерки Сидоровой из семьдесят седьмой квартиры!..
Солнечная серо-желтая свежесть, разведенная ледяной водой, грязью, сопротивлением и напряжением, вышка потрескивает и клонится долу от ярко-желтого ветра, самолеты-текстовыделители на сером небе, стеклопакеты – капель и метель.
– Вы, кажется, считаете себя социалистом? – переспрашивает ААА+.
– Да, ну что значит «считаю» – я и есть, собственно… Троцкист, разумеется.
– А высказываетесь как Геринг. Значит, по-вашему, домохозяйка по определению не может быть умной и развитой? Значит, здесь ничего не может происходить? Значит, «самый обычный дом»? Ну да, так, самый обычный. Не элитное жилье. Благодаря нашим технологиям квартиры так дешевы, что их могут купить и не слишком богатые семьи, тем более в кредит. А еще у нас есть квоты для малоимущих, это по нашему негласному договору с депутатом Генрихом Эдирбаджетом дает нам право на кое-какие привилегии. Так что у нас действительно «самый обычный дом», – на щеках у ААА+ проступают красные пятна. – И, по вашему мнению, здесь не может ничего происходить. А где в таком случае может? Когда все теряет смысл, – продолжает ААА+, – его можно найти только здесь и сейчас. Или нигде.
Луч света. Темное царство. Начинается ночь, а мы еще ничего не поняли. Мы молча спускаемся вниз, выходим на улицу, не торопясь бредем через двор к метро по обледенелой тропинке. Если у тебя нет паранойи, это еще не значит, что за тобой не следят.
20
Сыплет снег. К катку ведет освещенная утоптанная дорожка через парк. Под фонарями – уютные полянки. Засахаренные скамеечки в деревянных кружевах. Играет задушевная чекистская песня. Я, кряхтя, натягиваю хоккейные коньки, крепко топаю по деревянному полу.
– Ну вот – и с квартирой вопрос решен. Кредит на пять лет. Сказка.
– Значит, ты поработил себя на пять лет за квартиру, – Саша выезжает на лед, поворачивается и выписывает круг, расставив руки. – А-а?
– Ну-у! – кричу я ей вслед. – Погоди!
Елка в центре ледяной поляны вся в блуждающих огнях. Каток полупустой, темный. Я отталкиваюсь и со свистом уношусь. Сквозь деревья видно вышку телебашни и – над ней – белое облачко света в красно-коричневом небе. Стремительно холодает. Мне нечего сказать. Мне в кои-то веки нечего сказать. Шутки в сторону.
– Ты будешь, – Саша эффектно тормозит прямо у меня перед носом, – выслеживать жителей дома и превращать их жизнь в шоу за стеклом. А потом твой Арефьев продаст твои интервью и снимки на телевидение. Он специально построил дом из консервных банок, чтобы его легко было снести. Это огромное надувательство, мыльный пузырь.
– Сахарная вата.
Сухой и сыпучий снег превращается в метель. Ветер вдувает мне под полы толпы колючих снежинок. Я хватаю Сашу за руку, мы разгоняемся по огромной дуге, а наши разноцветные тени то удлиняются, то укорачиваются, то забегают вперед, то отстают, следя.
В тонкий, прозрачно-фиолетовый эфир сквозь чекистские песни сыплются вопли редактора: «Ты, Бармалей!.. Бессмысленный Бармалей!»
21
Температура воздуха в Санкт-Петербурге плюс шесть градусов, давление семьсот пятьдесят три миллиметра ртутного столба, ветер северо-восточный, необычайно теплая погода для января, небо радужное, серое, желтоватое, Нева залита прозрачной стеклянно-черной водой, порывы чистого ветра пахнут ментолом и эвкалиптом.
Дом, в котором нам предстоит жить и выпускать стенгазету, стоит на перекрестке двух проспектов, неподалеку от метро, с видом на вышку телебашни и мост через Малую Невку. Острым углом, уступами, в самой высокой точке имея двадцать два этажа. Окна как черная вода. Мы обходим с запрокинутыми головами, приглядываемся.
– Необычно, – говорю я.
– Чего тут только нет, – говорит Алекс.
– И как это все только держится, – вторит ему Тангенс.
– А это что за трубы и коленца вон там, наверху?
– Это алюминиевые банки, – осеняет меня. – Мне говорили, что он их использует в строительстве.
– Е-мое, я не пойду туда внутрь.
– А вон та штука точно сейчас рухнет. Ну, вот прямо сейчас. Она не может так стоять.
– Да она и не стоит. Она вертится.
– Зачем?
