– Я жгу деньги, потому что это концептуально!
– И что же за концепция?
– Я решил сжечь свою первую зарплату, – говорит поджигатель, не веря, что мы его понимаем, – потому что деньги – это ложь. Вы даже не представляете себе, сколько кругом лжи. Я иногда иду по городу, а вокруг, как в компьютерной игрушке, множатся баннеры-стрелочки: «Это ложь».
– Желто-зеленые такие, – вдруг говорит Манон. – Утопленными буквами.
Поджигатель вздрагивает и таращит на нее глаза.
– Ты тоже это видишь!
– А думаешь, ты один?
– Черт, – поджигатель мотает головой. – Я тебе не верю.
– На мне что, есть баннер «Это ложь»? – Манон легко встает и указывает руками себе на грудь. Она начинает жестикулировать. – На меня ничего не навешено, уж я-то знаю!
– Тебе только кажется. На самом деле в тебе наверняка полно дырок…
Я слушаю этот разговор, как глухой. Возможно, у меня и рот открыт.
– Что вы имеете в виду под дырками? – спрашиваю я.
– Это такая болезнь, – говорит Манон. – Когда с человеком происходит несчастье, в душе у него образуется дырочка. Она может зарастать со временем, а может и расти. Иногда весь человек становится дырой, а потом дыра вырастает больше него и затягивает тех, кто стоит рядом. Человек при этом вроде бы жив и на вид ничего, а на самом деле… А ты будешь жечь все свои зарплаты или только эту, первую?
Поджигатель тяжело вздыхает.
– Надо сделать хотя бы одно прижигание, – бормочет он. – Мой отец – большой человек. Если что, он меня обеспечит. А мать – депутат парламента, – говорит поджигатель и выворачивает карманы. – Все, – он облегченно переводит дух. – Пусто. Мои родители – чересчур шумные и шикарные люди. Они слишком поздно меня родили. Когда я был маленький, мне казалось, что до моего рождения в этом городе в этих интерьерах снимали фильм. Особенно в цветочных магазинах со скульптурами в стиле арт-деко. Букеты в желто-серой ароматной бумаге с блестками. Букеты, перевязанные шелковыми ленточками. Что надо чувствовать, чтоб выразить свои чувства таким букетом?
– Ну, уж я-то знаю! – говорит Манон.
Поджигатель смотрит на нее и качает головой:
– Да ничего ты не знаешь. Ты не жила тогда. Это был совершенно другой мир. Этот мир теперь можно увидеть только в черно-белых фильмах. Там все было серьезно. Все было по-другому. По-настоящему. Если бы вы знали, как я тоскую по той Европе. Там (тогда) – я вынимал бы эти деньги из карманов как сокровище, потому что в то время я мог бы купить за них настоящую любовь, подлинное приключение, яркую и полную событий жизнь…
Манон понимающе хохочет.
– Когда?! – говорит она. – Когда?! Да какая разница?! Да окажись ты в двадцатых годах или в восемнадцатом веке, как мы с де Грие, – Манон отмахивается от искр, – ты бы так же стоял у костра и жег деньги!
– Мой отец, у него много денег, – говорит поджигатель. – И нельзя сказать, что эти деньги достались ему по праву. Там и права-то никакого не было, понимаете? Но теперь… Теперь он очень респектабельный человек, и его очень мучает совесть. Я не хочу, чтобы меня мучила совесть. Поэтому я лучше сожгу свои деньги. И не говорите мне ни слова о благотворительности. Это мое дело – как распорядиться лишними средствами.
– Разумеется, – говорит Манон. – Разумеется, твое. А только ты дурак.
– Дурак – это сколько угодно. Но я не хочу быть жертвой, – говорит поджигатель. – Не хочу ни к чему привязываться. Если бы можно было полюбить абсолютно всех, всех одинаково, – я бы, пожалуй, попробовал…
Хм-хм. Манон собирает губки в трубочку. Я знаю, ей ужасно хочется сказать, что она как раз любит всех одинаково. Или, по крайней мере, учится этому. В частности, сегодня нами был сделан большой прорыв, – так, по крайней мере, кажется Манон.
Но Манон ничего такого не говорит. Наоборот. Она выворачивает все это наизнанку:
– А зачем вообще кого-нибудь любить? – притворно изумляется она. – Разве это так уж нужно?
Мне становится смешно. Я вспоминаю, как учился торговать. На каком-то этапе, месяцев через пять, я сделался жутко скрытным. Даже присобачил к экрану компьютера зеркальце заднего вида. Потом это прошло. Забавно, как тщательно многие ученики скрывают интерес к своему искусству.
– Эх, сестренка, – говорит поджигатель. – Да тебе эта любовь и впрямь совсем ни к чему. Ты и так красивая.
Поджигатель прикрывает лоб дырявой ладонью, а я смотрю на него, а потом на Ма-нон, и замечаю, что они действительно похожи, как брат и сестра.
Райнер
Давид Блумберг, начальник Управления по надзору за законностью Европейской финансовой комиссии, сидит посередине своего кабинета на стуле, а вокруг него расположились шесть человек. Блумберг дает им последние указания:
– Они сейчас должны находиться в Австрии либо на севере Италии. Все блокпосты проинструктированы, номер машины известен, их вот-вот задержат. Звонить сразу мне и Райнеру, при оказании сопротивления ни в коем случае не стрелять, ни о чем не спрашивать.
– Мне почему-то не нравится эта идея, – говорит Райнер. – Все это опасно и затягивает. Я подождал бы, когда они вернутся. Никуда бы не ехал. Написал бы для начала докладную записку.
Но Блумберг отвечает, что презирает опасность; а что до затягивания, то такой зануда как Райнер не может быть азартным человеком. Так считают все. Райнер не склонен идти против общественного мнения, а также мнения своего начальника. Уж кто-кто, а Райнер…
– Шум и переполох, – говорит Блумберг Райнеру на прощанье. – Хартконнер не отвечает на звонки, заперся в кабинете со своим юристом, по громкой связи велел работникам не реагировать на повестки. Дилинговый центр принес присягу на верность.
– Безумие, – говорит Райнер. – Сколь веревочке не виться.
– Ты найдешь его первым, – говорит Блумберг. – Сразу, в первые же минуты, попытайся добиться чего-нибудь от де Грие. Он не будет говорить без адвоката, но я хочу, чтобы ты правильно его настроил. Ты это умеешь.
Так Давид Блумберг ступил на совершенно иную землю и послал свои войска догонять Манон и де Грие.
* * *
Референт Давида Блумберга, Райнер, молодой человек с черными глазами и выцветшей шевелюрой, едет на своей машине на юг.
Солнце печет. Райнер смотрит на часы. Включает радио.
«Макиавелли однажды написал своему приятелю Боккаччо о таком смешном случае, – говорит диджей радиостанции «Университетские симфонии». – К нему в темноте однажды привязалась проститутка, и он, не включая света, чтобы не видеть, какая она страшная, привел ее домой, сделал с ней все, что захотел, а потом оказалось, что это старый дед. Пришлось платить…»
Вздуло жарким ветром. Райнер едет все дальше и дальше. Горы встают вдали.
