— Понимаем! — бодро бросил Игореша. — Только заказывай водку, а то ты за виски две недели деньги несешь, а я над кассой каждый день трясусь.
— Жмот ты, Игореша.
— Я не жмот. Жизнь тяжелая. Если бы не студенческие свадьбы да чиновничьи юбилеи, я бы уже загнулся и закрылся. Кризис гребаный…
— Зато у тебя есть постоянный клиент.
— Которому не пятьдесят, не сто…
— А семьдесят пять граммов, все правильно…
В это время Оля с Альбиной потихоньку убирали товар — готовились закрываться. Времени обсудить посетителя не было — полчаса назад два кавказца принесли перепутанный мастером заказ. Ругани было, ужас! Даже руководству жаловаться хотели — еле уговорили горячих парней подождать до завтра.
— Что ты думаешь про этого, ну, в шапочке, любителя очков? — спросила подругу Оля, закрывая последний шкафчик.
— А что я могу думать? Умалишенный какой-то. Фантазер. Рекламных проспектов начитался, теперь названия модных оправ знает. А сам денег на две пары контактных линз не имеет. Ты вот на его морде Boucheron представляешь? Я — что-то нет.
— Ну-у-у, — протянула Оля. — Если его причесать…
— Одеть, — поддакнула Альбина.
— Посадить в БМВ…
— Или в «мерседес»…
— Вернуть ручку «Монблан»…
— И вызвать из Питера красавицу Дашу…
Тут они хором засмеялись.
— А мне кажется, все, что он рассказал, — правда, — все-таки сделала вывод Оля.
— Да кто их, мужиков, знает. Вот что я тебе скажу: врут они намного больше, чем правды говорят. Так?
— Так… — не стала возражать Оля…
Екатеринбургский мезальянс
Смерть прекрасной женщины есть, бесспорно, самый поэтический в мире сюжет.
Эдгар Алан По
Глава 1
Народ толпой течет в трамвай. — Эй, ты, козел, не напирай!
Трамваи, трамваи… Выдумал же кто-то этот вид транспорта! Сравнение «как сельди в бочке» уже устарело. Хорошо, успел затесаться в уголок, «чтоб никто не уволок», но все равно какой-то краснорожий дебил ухватился за верхний поручень, умудрившись одновременно в этой же руке пакет с каким-то вонючим продуктовым говном держать. Пакет от движения покачивается и иногда касается головы Бориса Антоновича. Замечательно, что еще никакая мерзость на преподавательскую плешь из него не льется. Все — по Булгакову. Вот очередной Шариков вопит: «Не толкайтесь!» и «Я тебе покажу твою мать!» Тут же слышны ильфо-петровские «сходите — не сходите?». А ведь еще так бывает — упрется в твой бок какой-нибудь частью изношенного тела бабушка и гипнотизирует тебя немигающим взглядом. А в глазах тоска вселенская, ну и уступишь ей место — а как же иначе? Интеллигент — раз, джентльмен, пожалуй, — два. Хотя у самого с рождения правая нога короче левой на семь сантиметров, и считается Борис Антонович инвалидом-переинвалидом. Ходит, хромая, да еще на левую сторону отклоняется — так боль при движении меньше. А когда слышит он жалобы на какой-нибудь остеохондроз, зло смеется — по сравнению с его состоянием это как насморк против пневмонии. Правая нога постоянно немеет, каждый шаг — выстрел боли в ногу и в позвоночник. После ста метров пешком спину уже не разогнуть, единственное положение тела, когда ничего не болит, — лежа. Диклофенак, мовалис — пачками, пачками, хоть в инструкциях к ним описание побочных эффектов на трех страницах…
Сколько помнил себя Борис Антонович, всегда носил он правый ботинок на толстенном каблуке, уравнивая походку. На первой же лекции в университете, а был он еще простым ассистентом (да так им и остался), злые студенты-остряки, приметив физический дефект, прозвали преподавателя Одноногим Сильвером. Какого-то острослова совсем уж занесло, но его кличка Сатана не прижилась. Позже слово «одноногий» исчезло и стал Борис Антонович просто Сильвером. Сначала он дулся, затем привык…
Детство было безрадостным. Салочек и казаков-разбойников был он лишен, в игры хромого не брали. На футбольно-хоккейные битвы во дворе Борис смотрел с завистью. Часто околачивался у кромки поля или у хоккейной коробки в надежде, что за недостатком игроков его позовут хотя бы постоять в воротах, но тщетно. К тому же был он отличником — ну кто в школе станет относиться с симпатией к хромому, да еще и отличнику?
Единственной радостью оставались книги. От луибуссенаровского «Сорви-головы», «Тайны пяти океанов» и жюльверновских героев как-то быстро, без особого перехода, перескочил на ставрогиных-раскольниковых-карамазовых, на Левина, Болконского, Нехлюдова и Сореля. Не единожды всплакнул над судьбой Веры Гончарова. Однажды наткнулся на полное собрание сочинений Чехова и прочел все подряд от первой страницы до последней. Вывод был один: русский народ не изменился.
Но самой сильною любовью, совершенно неожиданно, стал для него португальский язык. Школьный английский давался на удивление легко, и заниматься им было неинтересно. А португальский… Франсишку де Саа де Миранда, Диого Бернардеш, Фернау Альвареш ду Ориенте — все так непонятно, но очень увлекательно… Истории завоеваний, которые описал Луиш де Камойнш, в просторечии Камоэнс. Алмейда Гаррета, Алешандре Эркулану, Луиш де Магальайш, более современные — Акилину Рибейру и Пину де Морайш, а уже после посыпались, один за одним, бразильцы Лима Баррету, Жозе Мариа Машаду де Ассис. Ну и куда же без Жоржи Амаду — певца страданий, любви и несчастий? Посмотреть «Генералы песчаных карьеров», проплакать весь фильм и затем не прочитать в оригинале «Капитаны песка»? Это решительно невозможно! Следом Рубем Фонсека, Самуэл Раует, Станислав Понте Прета, Тиагу де Мело…
Встал вопрос — куда идти после школы с таким хобби? МГИМО не для смертных, Иняз имени Мориса Тореза — пожалуйста! Сколько за пять лет было вызубрено, а где результат? Из-за отсутствия московского жилья (дорого!) пришлось возвращаться в свою «третью столицу», хотя какая она уже «третья» — таковой нынче уже Казань объявлена. А в Екатеринбурге, в Верх-Исетском районе, имелась в панельном доме маленькая двухкомнатная квартирка, доставшаяся от матери. Отца он не помнил — сгинул где-то на бескрайних российских просторах, а мать…
Она была заслуженным учителем Российской Федерации. Вдруг, как это всегда бывает, у нее обнаружили рак поджелудочной железы и печени. Врачи-убийцы знали, что не спасут, но не дали умереть своей смертью. Вырезали одну опухоль, потом другую. Целый месяц пролежала она в реанимации, угасая в страшных мучениях, привязанная к кровати, чтобы от боли не срывала ненужные датчики и иголки капельниц. Произошла полная интоксикация организма, изношенный организм не справлялся, метастазы разрастались, в мозгу был поврежден нервный центр, отвечающий за чувства сытости и жажды. Каждый раз, когда Борис Антонович входил в палату, мать страшно кричала нечеловеческим голосом: «Воды! Дай мне ведро воды! Я все выпью! Принеси, иначе ты мне не сын!» Он стоял и плакал, а медбрат (надо же показать, что не зря по двести рэ от безутешного родственника за дежурство в карман кладет!) вытирал ей потрескавшиеся губы влажной марлей и говорил, что все необходимое — физраствор, воду — мать через капельницу получает. Только на фиг ей эта капельница, если она все равно насыщения не чувствует! Набили в очередной раз руку, хирурги хреновы, а теперь целый месяц беспрестанных мучений… Был еще аппарат искусственного дыхания… В его ушах до сих пор звучит визг помощника главного хирурга в татарской тюбетейке: «Не нравится — везите в Москву!» И как только не вцепился руками ему в горло, не выдавил глаза эти бесстыжие… И все брали деньги. Понимали: ничем не помогут, но брали, брали… Главный хирург — взял, начальник реанимационного отделения — взял, да еще четыре месяца жизни пообещал… Борис только и слышал: «Она неадекватна, она неадекватна…» Еще бы, от мучений таких да с ума не сойти! И как вспомнишь бесконечные споры об эвтаназии — тьфу! Трижды тьфу! Вот знаешь ты, например, что умираешь, а тебе говорят, что перед смертью месяц воды не дадут — ну как, сильно жить захочется? Но все святые принимали перед смертью страшные мучения, может, и она там — в раю. Так и остался Борис Антонович один — матери ты хоть хромой, хоть кривой нужен, а остальным…
